А может, все-таки на уличной лавочке, под акациями, или лучше под тутовыми деревьями? Они более раскидистые, и ягоды еще есть на деревьях, подсохшие черные - кисловатые и белые - приторные. Там улицы - парки целые, много лавочек, еще до войны наставлены для отдыхающих курортников. А теперь, когда санатории превратились в госпитали, на скамейках стали отдыхать раненые в застиранных кальсонах и грязно-серых байковых халатах. Ночью скамейки пустые, ветки низкие, много листьев на деревьях.
И все же ночные прохожие, даже если они и не совсем хулиганы, обращают свое пристальное внимание. Так уже было. Начинают выяснять, почему, да кто, да откуда. Я уже не маленькая, хоть и выгляжу девчонкой. Уже работаю. Но разве ночью под акациями это докажешь чужим людям? А что в милиции можно доказать ночью? Что я, хоть и мала ростом, но, оказывается, служу на железнодорожном транспорте, а это в войну все равно что в армии? Меня уважают и даже иногда - в шутку - по имени-отчеству величают. Когда очень лампочки нужны.
Стеклодув-ручник - профессия редкая. Еще бы! Хоть и не от одной, но и от меня зависит бесперебойная служба подстанций, которые тянут электрические поезда. Да, ветка тупиковая, что ж с того? Тупиковая не в кавычках: госпиталей полно, раненых возят в спецпоездах днями и ночами, обмундирование возят, продовольствие, лекарства, инструменты хирургические, всякую аппаратуру. Да что говорить - идет напряженная военная жизнь и приближает к победе, и я в этом участвую. Когда набирали нашу группу, говорили, что мы добровольцы и этим надо гордиться. Я и горжусь. А то, чего на работе не рассказываю, так этого я сама не хочу.
Нога уже ничего, я привыкла, ранку вычищаю, промываю марганцовкой, она зудит по краям, значит болезнь отступает, только еще отекает немного. А бинт - это просто для дезинфекции, чтобы пыль не попадала, да еще девать его некуда: мне дали марли в аптеке за колбы. Я из нее бинтов и нарезала. В аптеке мне и таблетки даже давали, витамины - заживает же! Хотя, конечно, лучше бы, если покушать было чего посытней. Я много колб нарезала для аптеки из лампочек. Мне совсем не трудно.
Вот отвлеклась - и слезы кончились. И про Ангела забыла. Так часто вспоминаю.. Мне бабушка рассказывала, что мой Ангел - Вера и Она тоже имеет свой День - 30 сентября, а совсем давно День был 17 сентября. Сначала я не поняла почему мой День в январе, а моего Ангела в сентябре. Только потом мне мамочка и папа рассказали историю моего имени.
Словом, на работе ко мне хорошо относятся, даже отлично. Начальники все мужчины: какие хорошие, какие, правда, не очень. Для меня хорошие те, кто не лезет, ну а из плохих выбирать не приходится: кто я такая? Дочь врага народа? На мне клеймо - мама с 58-й - пожаловаться некому. Уважаемые мужички ох, как блюдут осторожность, начальник сидит на начальнике, начальником погоняет, но на передовую, на настоящую войну, добровольно никто не хочет. А бронь у них - законная,- транспорт, связь, как армия, так что, если пожаловаться, не защитит никто. И кому жаловаться: от Замотаева до Пятковского все они на одно лицо, или на что-то другое. А краснеть придется мне.
Он, Пятковский, как инженер спецбригад, прилип сразу, первым из всех, когда я пришла работать в ламповую со щита управления. Бригад у него четыре. Четвертая - ламповая - моя. Может быть, потому что жена его беременная, а ему скучно? Не знаю, как с другими девчонками, а ко мне сразу льнуть стал. Или потому, что подкармливал иногда? От еды отказаться не могла. Остальное до случая спускала на тормозах. Не могу сказать, что он плохой. Симпатичный, голубые глаза... И нравился всем... То картофелину принесет, то початок кукурузный... Словом, деваться некуда, сомневаться некогда. Выгонят, куда я тогда? Опять на помойку, как в прошлом году? Да и про себя я знала, видела не слепая же, и все не слепые, - какая я получилась, хоть и одета тряпочно. Даже девчонки здоровые, мясистые, даже они завидовали. Конечно, обидно: других ждут после работы, у других родители, дом, тепло, еда какая-никакая...
А у него, начальника моего, - нет, несчастливый был вид, хоть он и улыбался темно-голубыми глазами, подавая мне застенчиво "знаки внимания"... Да и бригадами не очень жестко командовал - сказывалось чуть заметное заикание. Его и прозвали "голубые глаза". И я стала так его называть. Ему нравилось. Как назову - голубые глаза темнеют до синих, даже жутко становилось... Как два василька живых...
Иногда удавалось остаться в мастерской после работы и не высовываться до утра. Включала специальный шкаф для закаливания ламп, опускала его низко-низко, чтобы сторож не заметил со двора, раскладывала фэзэошный стеганый ватник на монтажном столе. Укрываться не было нужды - от шкафа шел мощный жар. И высыпалась замечательно, и могла работать на следующий день в полную силу. Если, конечно, очередной какой начальник, пронюхав, не заглядывал под предлогом дежурного ночного контроля с намерением подкатиться, или чего побольше, потискать, словом, ухватить кусок "своего". Война же. Война все спишет...
Но вообще пользоваться ламповой постоянно нельзя. Узнает полковник Замотаев - придется объяснять ему, почему я бездомная, и еще, и еще краснеть. За маму, за себя и за ночного дежурного начальника.
Бывало и так. Приходила на перрон к последней электричке, все меня знают на железнодорожной ветке, одна я в буквальном смысле - "свет в окошке", и все, кто работает на транспорте, не раз обращались ко мне. Новых лампочек не продавали, а люди - ох, как нуждались!.
Подхожу так, вразвалочку к кабине, машинист грубовато окликает:
Едешь, глазастая?
Да, - говорю, - мне в Минводы надо.
Давай в кабину, ныряй живей, научу водить!
В кабине тепло, и тянет съестным запашком из холщовой сумки, что на крючке висит в углу. И я догадываюсь уже, что будет. Машинист наваливается могучим торсом, неуклюже разворачивает меня лицом вперед, как маленький винтик огромной отверткой, кладет мои худые руки на рычаги, обхватывает их своими лапищами, гудит длинно-длинно, и несемся мы в ночь. Машинист сопит сзади, а я боюсь шевельнуться и всю дорогу терплю его сопение. А фары у электрички далеко светят! Вспоминаю оккупацию, отвлекаюсь: как прожекторы при немцах, только при немцах в небо, а сейчас вниз, вдаль. И еще тогда был вой сирен и стрельба, а сейчас шум мотора и перестук на стыках рельс. Дорога круто поворачивает, электричка - дугой - черно-зеленая с желтыми окнами-крапинками змея, - виден ее колышущийся хвост, вот она укорачивается, сжимается, словно для броска, исчезает, и в то же мгновение фары-прожекторы глубоко высвечивают боковой лес. Лесное войско деревцов, семеня тонкими ножками, гонится за вагонами, догоняет, но электричка выворачивается и устремляется в гору, по сверкающему пути в бесконечность.
На остановке машинист наказывает сидеть смирно, не выглядывать, сам выходит на платформу размяться, сделать пару затяжек, поболтать. На лице самодовольство, как же, девчонку прячет в кабине. Зато во время перелетов от станции к станции угощает вареной, еще теплой картошкой с жареным луком и галушками, или еще чем-нибудь умопомрачительным из стеклянной банки, обернутой несколькими слоями газеты, чтоб не остывало. Ем, давлюсь, а на него не гляжу. Стыдно за него.
На конечной выскакиваю, не прощаясь, да ему самому, думаю неловко, как вертелся. Его же выручаю; делаю вид, что тороплюсь якобы по важному делу. Он не спрашивает, улыбается - что ему? адно. Не оглядываясь, сбегаю по ступенькам с платформы, смешиваюсь с толпой, растворяюсь среди ночных мешочников, томящихся в ожидании разных поездов. Минводы - большая узловая станция.