А в третьей эпохе, когда моя подруга- товарищ по пьесе- потребовала тащить ее сумку из школы, я нагрубила ей, я отказала ей, а потом в пьесе, как в сказке сразу случилось пионерское собрание, и я убедительно выступила, как на настоящем собрании, заявив о том, что в нашей, советской эпохе никто никого не эксплуатирует, все друг другу помогают, никто никого никогда не обижает, потому наша жизнь так прекрасна и так безоблачна. А она, мол, подруга моя, работает на врагов. Последнюю фразу я уже от себя добавила. Сказала, что таким нет места в нашем пионерском отряде. Ребята в зале хлопают, кричат: "браво, бис, еще, еще поддай этой барыне, Верка!". Я раскланиваюсь, а думы невеселые в голове крутятся, под веселый гомон, только не разберусь - от пьесы или от жизни. Пьеса-то плохая, просто безвкусная, даже отвратительная. Но ребята хлопают, а мне жалко мою подружку, зачем я ее подстрекала? Что-то не так я делала, и не нужны мне аплодисменты. Мне нужен папа, которого могут посадить в тюрьму, а он никогда не эксплуатировал, наоборот, он всегда добрый, приветливый, мягкий со всеми. Какой же он эксплуататор или враг, он - думающий, страдающий человек. Это он научил меня - думать. И любить стихи. Если бы он не приехал на Кавказ, меня бы не было! Если бы он не выхватил меня из гроба, меня бы не было! Это же счастье, что есть папа! Он мне стихи сочинил, мой папа, там есть строчки:
Наступает рассвет, и рассеялась мгла
То спустилась небесная эра;
Из нее поднялась, и вернуться смогла
Ты - моя возрожденная Вера.
А бабушка говорит:
-Всех забирают, кто был офицером, хотя они сейчас и за советскую власть. И папа твой - за советскую, он даже был одно время в Красной армии в гражданскую, а потом, после войны его братьев - дядю Мишу, дядю Петю, дядю Васю, дядю Колю - всех забрали, вот он и боится. А дедушка твой, по своему высокому чину не воевал в гражданскую за красных, но и за белых воевать отказался. А бывшие дедушкины солдаты ничего про эту дедушкину правду не знали. Они стали красноармейцами. Однажды на Невском бросили его под трамвайные колеса со словами: "Ах ты, царская сволочь, ты еще живешь?" А мама папина была тут же с ним, она не выдержала, заболела и скоропостижно скончалась, Костя сказывал - от этого. А твои тетки все это тоже сразу узнали, но, слава Богу, не умерли тогда. Вот ты у них и поживаешь, когда в Ленинграде.
Боюсь что-нибудь понимать. Так мне хорошо в школе. У всех ребят из третьих и четвертых классов галстуки обычные, тусклые, а у меня яркий, шелковый, всегда разглаженный, не сворачивается на концах в трубочки, как в сатиновые сосульки. Столько кружков, я везде участвую: и в драматическом, и в хоровом, и в физкультурно-пирамидном. И председатель нашего пионерского совета отряда. И получаю по несколько похвальных грамот за учебу и за участие в общественной работе. И главная, заветная моя мечта - поскорее вырасти и вступить в комсомол. Мне кажется, что выше этого ничего нет. И стараюсь забыть бабушкины рассказы и мои думы о Ленинграде, о тетке Люсе, о тете Лизе; они запечатывают мечту. Изо всех сил стараюсь забыть папу! А он приходит во сне, и слезы у него показываются - боюсь смотреть и спрашиваю дрожащим голосом:
-Почему у тебя слезы?
Он молчит. А я слышу его стихи, его голос:
Вера, вечное твое Имя
Уплыло высоко, ушло в небо.
Навсегда уплыло твое Имя...
Словно дрожь воды твое Имя
Всколыхнет мое озеро грусти.
То летит ко мне твое Имя...
Омывает слеза твое Имя
Ветер каплей в моих ладонях
И ловлю, ловлю твое Имя...
Тогда я спрашиваю:
-А мама у меня есть?
А он говорит как-то неуверенно, как будто сам себя боится:
-Она хочет самостоятельности, потому уехала от тебя, от бабушки. И от меня. - А потом шепотом добавляет:
-Здесь большой город, можно затеряться.
-Почему затеряться?
-Мы только не живем вместе, а мы вместе... Мы все вместе...
И он тает, исчезает.
Проснуться не могу, меня душит живой страх - мурашки бегают по спине. Все это касается меня, потому что страх превращается в лохматого медведя с огромной пастью. Медведь - у стола, а я - маленький кузнечик прыгаю голая на голом столе, меня видно, потому что из медвежьих глаз выходят острые лучи и просвечивают до коликов мои кузнечьи кишки. Я просыпаюсь, когда он нацеливается, чтобы смять меня своей лапой, и через несколько лет узнаю его в следователе, который будет меня "допрашивать".
А сейчас просыпаюсь от собственного крика, и живые мурашки от нахлынувшего страха наяву...
СЕРГЕЙ ДЕД И БАБУШКА ОЛЯ
прелюдия шестнадцатая
-П
очему наша Крошка так сильно лает, прямо заливается, а теперь завизжала? Ой, баушка, что это? Мне страшно, зажги лампу, баушка!
-Спи, внученька с Богом. Сейчас она перестанет...
-Ты всегда как скажешь, так и бывает: сказала, что дашь сахару и дала. Вот, он до сих пор у меня целый, смотри.
-Спи, внученька, и скушай его, а то затеряешь.
-Что ты, баушка, я завтра расколю его совсем маленькими кирпичиками и буду, как ты, угощать всех.
-Ну, спи, спи, дариня моя, так Бог делал, пример показывал.
-Правда? А ты Богу веришь?
-А как же, гляди, иконки-то висят.
-А иконки и Бог - одно и то же, это его карточки?
-Ну, может быть, и не одно и то же, иконки люди рисуют, и храмы строят люди. Они могут и ошибиться, и сломать, и выбросить. А Бог - он есть, он и остается.
-Сегодня, баушк, ты правильно сказала: "Спи с Богом", я и усну сразу-сразу, а вчера ты заговорилась с тетей Павлиной и ответила мне: "Спи пожалуйста". Я всю ночь потом плакала.
-Верусенька, что ты, Господь с тобой, спи, деточка.
-Ты почему не ездишь в церковь?
-Далеко, Верусенька. Дел много по дому.
-А Бог - человек?
-Бог - он дух святой. Он - в человеке. Он дал людям жизнь и отправил на землю... Вся красота природы - Бог. Ну спи, внученька.
Самой себе: "Вот это - да! Я человек, значит, и во мне Бог? И снова к бабушке:
-Ну, баушка, ну только скажи одно словечко, почему мы хорошо живем, и сахару ты дала, и в колхоз нас не гонят, а Неля умирает, и Олечка на червяка похожа, даже в земле копается, я видела, и ест ее, как червячек все равно. А тетя Павлина сердится, только и ругается.
-Поздно уже, внученька, завтра, как солнышко взойдет, все и узнаешь. Светлее - виднее. Ладно?
И правда, Крошка перестала лаять, бабушка правду сказала. Она же выходила на крыльцо, с кем-то разговаривала ночью. Значит, ночью не все спят. А все равно темно и жутко. Корова замычала за Павлининым двором, значит - в Милином. У Мили корова дома. Потому что в Милин двор еще не дошли люди из колхоза - завтра дойдут. А в Павлинин дошли уже. А может, они сейчас пришли к Миле? Поэтому в Павлинином и тихо?
В Павлином теперь совсем тишина: корову забрали в колхоз и лошадь тоже. Но лошадь немножко раньше. Павлина не давала, и Айна не давал, - тащили обратно, плакали, кричали, дрались. И лошадь упиралась, помогала им, а колхозные все равно увели, потому что их было больше, и они были крепкие, я видела. А Павлина и Айна - они худые и слабые.
Айна потом пошел в колхоз, потому что они голодали. А Павлина все плакала и бранилась по-немецки. Неля ее лежала на стеклянной веранде - у нас такой нет, а утром ее вынесут голую на солнце запекать; она тонкая-тонкая и серая, как без листьев ветка, лежит на одеяле, а ручки и ножки тоже как ветки, только еще тоньше, как прутики с сучками, лежат отдельно, не шевелятся. А Неля глаза откроет и как говорит ими, а языком - нет. Я этот сахар лучше ей отнесу завтра, если бабушка пустит к ним, а то скоро Неля умрет. Папа ее уже умер. А брат их, Айна, когда приходит с работы, то молчит все, потому что ему, наверно, стыдно, что он тогда дрался из-за лошади. А теперь, может, ему и нравится в колхозе работать, потому что хлеба дают...
Павлина молчит. А что она скажет? Они умирают. Каждый день. Или она что-нибудь по-немецки ругательное скажет. Это, наверное, ночью с нею разговаривала бабушка, только бабушка сначала ойкнула, а потом шептаться стала. Павлина часто заходит что-нибудь попросить, мы считаемся богатыми.