Местные русские немцы, обиженные на советскую власть за страшный голод и насильную поголовную коллективизацию в 33-м, 34-м, и за то, что в первые дни войны весь немецкий поселок выслали в Казахстан и Среднюю Азию, оставив только смешанные браки, теперь все это прошлое вспоминали, приближая, примеряя его к настоящему, еще и еще раз переживали и вымещали обиду. На ком? На своих соседях "не немцах" - становились прислужниками оккупантов или сочувствующими им.
Двести лет, а то и больше жило в поселке столько поколений! С екатерининских времен. Давным-давно уже все перемешалось - все общее: школа, клуб, амбулатория, сельпо, колхоз "Октоберфунке", Сталинская Конституция. Общие дети, внуки, правнуки! А пришли фашисты, и некоторые наши русские немцы "сдвинулись".
Враги, хотя никаких заметных мирному населению объектов не строили, но власть свою установили жесткую и на территории нашего бывшего санатория, а потом госпиталя организовали свой штаб с комендатурой. Оттуда приходили полицаи выгонять нас на работу. Мама на биржу труда не пошла. Регистрироваться на работы по немецким приказам не выходила. Она болела, она всегда была болезненной, хрупкой, да и не верила она никогда, что это безобразие может долго продлиться. Тогда гнали меня. И я шла, чтобы оградить собою, уберечь своим замещением маму и что-то добыть из еды и еще помочь детскодомским ребятишкам-дошколятам, оставшимся беспризорными. И каждый день, каждый час и каждую минуту мы ждали наших спасителей - Красную армию.
Через некоторое время вместо освободителей наехали еще какие-то оккупанты, но не военные: черноволосые и в штатских богатых костюмах. Вели себя необычно: спокойно, невраждебно и, что было удивительно, - независимо от местной фашистской машины. Один-единственный из них был в немецкой солдатской форме, его называли "капитан". Он говорил по-русски, и только он "снижался" до разговора с нами. Мы как следует и не поняли, что же это было за явление в лице странных оккупантов.
"Капитан", армянин по национальности, казалось, сам мало понимал, или притворялся. Он, как мог, объяснил нам, что все эти люди - армяне из Парижа - русские эмигранты, что к Гитлеру относятся плохо, но тот пообещал им Армению, вот они и организовались в Париже, заключили с Гитлером соглашение и теперь идут за его войсками с интервалом в сто километров для "освобождения" Армении от советской власти.
Эмигранты эти - якобы нефтепромышленники - разговаривали между собой только на французском языке. Их вежливое поведение, выдержанность, чрезвычайно скромная еда, никакой выпивки, ни единого выстрела, ни повышенного голоса, их штатские костюмы - казалось, они не участвовали в войне. Один из таких, главных, Тигран Багдасарян поселился в нашем доме, как объяснил "капитан" - по двум причинам: дом русский и чистый, и главное то, что абсолютно чиста дворовая уборная. У этих, совсем не немецких типов, было недоверие не только к официальным нацистам, но и к некоторым местным приспособившимся немцам.
Я не верила, что квартирант не знал, хотя бы плохо, русского языка.
Два раза к нему приезжал толстый шумный немолодой уже человек с острой белой бородкой и тоже в гражданской одежде. Приезжал он на автомобиле. Этот человек как раз разговаривал по-русски хорошо и охотно. В первый его приезд мы попрятались, но он выудил нас из кладовки и веселым голосом сказал, что хочет послушать советские песни. Я не знала, что делать. А бабушка Оля говорит мне тихо:
-Верусенька, сбегай за Нинкой, за Валей, за Лелей и попойте. Что вам, жалко, что ли? Вы же любите петь. И мы послушаем, а ты такая голосистая! Раньше каждый день пела. И сотри грязь с лица. Глупости делаешь, мажешься, дуреха!
Бабушка боялась. Да и все мы тоже.
-Я боюсь, убьют.
Старик услышал разговор, расхохотался:
-Я люблю и русские, и советские песни, не слушал их вживую давно. И мы никого не убиваем. Мы здесь не для этого. Не бойтесь.
И снова засмеялся.
Ну, я и побежала за девчонками.
Сначала мы пели тихо, робко, а когда поняли, что нам ничего не будет, так распелись! Прямо на всю улицу. И так радовались, - мы росли советскими детьми вместе с замечательными советскими песнями. И всегда готовы были проявлять себя в этом естественном качестве.
Мы спели все песни, какие знали: "Вставай, страна огромная", "Если завтра война", "Сталин наша слава боевая", "В бой за родину, в бой за Сталина" и другие военные и невоенные и довоенные, и "Катюшу", и "Три танкиста", и "Дан приказ"...
Мы вкладывали в песни такое огромное желание Победы, как будто она победа - нашими песнями уже свершилась. Получилось здорово.
Бородатый был в полном восторге и дал нам по плитке шоколада.
После того, как веселый старик ушел в комнату к нашему квартиранту "побеседовать tet-a-tet", капитан шепнул нам, что этот человек хорошо известен в Советском Союзе и зовут его генерал Дро.
Нам это ни о чем не говорило. Но мы всеравно попритихли: странное имя, а вокруг все секретно, необъяснимо, и часовые с автоматами у двери, и автомобиль с шофером, и тихий говор по-французски, и нас не трогают... Что бы это значило?
И все же мы, девчонки мечтали, ждали, что старик попросит еще раз спеть и даст нам шоколаду.
На нашем доме армяне повесили бирку, и в каждый угол единственной в доме комнаты поставили по автомату. Первая - передняя, мы в ней боялись спать: тоже в каждом углу автоматы. Спали в кладовке. Ни полицаи, ни случайные какие немцы к нам не входили и даже соседи перестали наведываться. При этом никаких официальных приказов или хотя бы предупреждений - не было. Это вызывало недоумение соседей и злобу штабных немцев.
Квартирант дома не питался. Но каждое утро он пил горячее молоко. Его приносили из штаба, бабушка на примусе кипятила. Примерно с этого времени нас перестали гонять на тяжелые работы. А мы и рады были. Но сосед, Кашлехин сын, - соседи его мать прозвали "Кашлехой" - озлоблялся. И немудрено: в начале войны, не успел Иван попасть на передовую, как первым же снарядом ему оторвало правую руку по плечо. Вернулся из госпиталя, запил без просыпа, а тут - оккупация. Его штабники и "пригрели". "Камрад Иван" называли. Стал их заложником, сделали его полицаем, давали водку, да еще вместе пили. Все же видно, домик их совсем близко, через дорогу, плетень низкий, с дырками. Немцы шумные, злились на штатских, привилегированных "соленых армяшек", как научил их называть по-русски "камрад Иван". А заодно и на нас злились. Сосед наболтал по пьянке, что моя мама... - "не оставлена ли она в оккупации по специальному заданию?" Иначе почему мы не уехали - семья "из богатых", не колхозники, она не деревенская, интеллигентка, и в поселке оказалась перед оккупацией"?
Ну, и забрали тогда мамин паспорт в комендатуру. А ей приказали из дома не выходить, но не увели - побоялись квартиранта. Если б не квартирант, дружки полицая ее бы уничтожили тем или иным способом безо всякой проверки... А так - трусили.
А еще до того, как армяне повесили бирку на нашем доме, Кашлеха, потерявшая мужа на фронте, забегала частенько к бабушке с жалобами на сына, что пьет, что с оккупантами путается, все советов спрашивала. Безрукий знал об этом и еще больше озлоблялся на наш дом. А чем бабушка могла помочь?..
А вообще неизвестно, так ли уж и доверяли Ивану его фрицы. Не совсем же идиоты, соображали, что озлоблен, неуправляем и всегда пьян. Особенно отношение штабных к нему заметно изменилось после того, как им приказали в срочном порядке освободить Кашлехин дом, и в него вселился еще один армянин в касторовом ансамбле - молочного цвета полугалифе и такой же френч. Высокий, с черной шапкой волос на голове и блестящими, как черный меховой воротник усами. Тут уж было не до питья: на Кашлехином доме повесили такую же бирку, как и на нашем.