«Может быть и цветы были не от нее, а я то...»
Но не успел он дать волю этому огорчению, как она торопливо, точно оправдываясь, заговорила:
— Дворник мне доложил только: господин, и я никак не могла себе представить, чтобы это были вы.
— И думали, что это Дружинин, — не сдержался он.
Ему показалось, что она несколько смутилась от такой прямоты. По крайней мере, в тоне ее была та же торопливость и виноватость.
— Да, скорее, он. Я узнала, что у вас такое горе, и никак не думала.
Она повторялась. И чтобы показать ей, что он понимает ее смущение, перебил ее:
— Вот как. Значит, Дружинин вам и сообщил об этом.
— Нет, я сама. Я не могла оставаться спокойной, зная, что ваша девочка больна и... потом узнала.
— И послали цветы?
— Да. Я не решилась сама принести их. Я думала, что в такую минуту вам не до меня.
— И, как видите, ошиблись, — несколько примиренный ее признанием, тихо произнес он. И тут же подумал: рассказать ей или нет о том, как были встречены эти цветы.
Под осенними звездами, горевшими так необыкновенно ярко, в этом опустелом саду над морем, прикрытая вязаным платочком, она была так несказанно привлекательна, что хотелось, вместо всяких объяснений, взять ее за руку, притянуть к себе и сказать, что, несмотря на это горе, может быть, благодаря ему, он убедился, как она бесконечно ему дорога, и пришел только затем, чтобы сказать ей это.
И если бы она встретила его иначе, если бы не вплелось так нечаянно имя Дружинина в первые слова их беседы, так бы он и сказал. Но тут у него снова сорвалось с языка:
— Значит, Дружинин бывает у вас.
— Да, был. Всего один раз.
— Всего один раз, — повторил он ее слова с недоброй иронией. — Вы, может быть, сожалеете, что обманулись сейчас в своем ожидании.
— Зачем вы говорите это, — печально произнесла она и села на скамью, не то огорченная, не то подавленная вопросом.
Жалкое личико ребенка прошло перед его глазами. Как мелочен и ничтожен он должен был показаться ей в эту минуту.
— Вы правы, — сказал он, переборов себя. — Я не знаю, как это у меня вырвалось. Усталость... Нервы... Я не спал эти ночи, и мне сейчас все представляется в бреду. Даже то, что я вижу вас.
Она опустила голову и прошептала:
— Вы очень любили свою девочку, я знаю.
— Да, любил.
Он глубоко вздохнул и покачал головой.
— Впрочем, я не знаю. Я ничего теперь не знаю, — сознался он, закрывая руками лицо.
— Сядьте. — Она коснулась его локтя, и он сел рядом с ней.
Собака, все время теревшаяся около колен девушки, задела пушистым хвостом его руку и посмотрела на него внимательным взглядом.
Ларочка провела рукой по рыжей пушистой шерсти собаки и, как-то неловко взяв по пути его руку, обратилась к нему с серьезным, почти важным лицом.
— Я понимаю.
В ней, как во всякой женщине, независимо от ее молодости и неопытности в жизни, заговорило это природное отношение в известные минуты, как к ребенку, к тому, кто дорог сердцу, хотя бы он был вдвое старше.
— Я все понимаю. Но, может быть, лучше не теперь. Лучше после.
Так говорила она, а между тем ее рука инстинктивно сжимала его руку. Уж одно то, что он пришел в такую минуту, придавало этому событию важность исключительную и обязывало к чему-то серьезному.
Дрожь и тепло ее руки, от которых поднималась в нем вся кровь, рассеяли все его колебания. Да, ребенок, которого он любил, едва успел остыть, но она поняла все и не осудила, значит, так надо.
— Так надо, — повторил он вслух. — Именно теперь.
Она взглянула в его глаза с испугом и радостью. Этот взгляд зажег, как молния, в его сердце что-то также осужденное, почти высохшее, но еще цепко державшееся корнями. И пока это горело в нем, он чувствовал себя сильным и смелым.
— Лара, — произнес с ясным восторгом, погружая в ее глубоко раскрывшиеся глаза свой взгляд, как бы спрашивая и призывая ее. — Лара.
В этом имени, которое он пламенно повторил дважды, было все.
И она вся встрепенулась. Уже потянулась к нему, но потом точно вспомнила что-то.
— Постойте. Вы хотели знать о Дружинине.
Заметив, что брови его нетерпеливо вздрогнули, она поспешила.
— Нет, нет, я должна сказать. У него, кажется, — она запнулась, но затем решительно закончила банальным выражением, — есть серьезные намерения по отношению ко мне.
— Да? — машинально произнес он, еще с трудом ее понимая.
— Но вас это не должно тревожить. Ведь нет? — боязливо спросила она.
В сердце погасло. Он выпустил ее руки из своих и протянул, нахмурясь:
— Вот как. Что же, это хорошо. К тому же он так богат.
— Нет, вы меня не понимаете, — ответила она, нисколько не обидясь. — Он мне нравится вовсе не потому, что он богат. И все было бы хорошо, если бы не эти серьезные намерения. Он, видите ли, пригласил меня к себе, чтобы познакомить с своей матушкой. Но предупредил, чтобы я не упоминала в ее присутствии, что мы познакомились в ресторане. Затем, — продолжала она с тонкой улыбкой, — чтобы я была осторожна во всем. Вообще, из его намеков я поняла, что должна показаться ей совсем не тем, что я есть. Так комично, — простодушно поверяла она.
Но Стрельников вовсе не находил это комичным. Если Дружинин решил ее ввести в дом, познакомить с своей матерью, значит, действительно имел серьезный намерения. А ее признание, что Дружинин нравился ей, еще более его встревожило.
— Однако, в эти три дня вы далеко ушли, — сказал он с язвительной иронией. — Чем же он так пленил вас?
— Не знаю. В нем есть что-то. Какая-то сила. И потом, мне кажется, он никогда не был счастлив.
— Не хотите ли вы осчастливить его?
Она с серьезным укором сказала:
— Не говорите так. Да, я скажу вам. Если, как признаете вы, и он тоже и многие, я действительно хороша и могу принести счастье, пусть так и будет. Из тех, кто мне нравится, мне хочется быть ближе к тому, кто несчастнее.
Признание это ему показалось таким наивным и нелепым, что он удивленно раскрыл на нее глаза.
А она, обернувшись с нему всем лицом продолжала в тихом экстазе:
— Да, да, пусть так и будет, так и будет.
— Что за выдумка, — вырвалось у него.
— Нет, это не выдумка. Меня так влечет. Вот вы несчастны теперь, и меня тянет к вам, мне хочется быть с вами, хочется приласкать вас.
И она с нежностью положила ему руки на плечи и приблизила к его лицу свое лицо, точно ожидая поцелуя.
У него задрожало сердце, хотелось забыть все эти рассуждения и слова, но недосказанное не могло остаться замкнутым.
— Вы не понимаете, что вы говорите, — воскликнул он. — Значит, вы обрекаете себя на жертву.
— Почему? — удивилась она. — Вот и вы о жертве. Вовсе нет. Я только не хочу принадлежать кому-нибудь одному.
Он был окончательно поражен и не знал, что о ней думать.
— То есть, как же это так! Да, понимаете ли вы, что значит слово принадлежать.
Она, нисколько не смутившись, ответила:
— Конечно.
Он вскочил с места так быстро и неожиданно, что испуганная его движением собака отпрянула и тявкнула на него.
Девушка покраснела и торопливо прибавила:
— Это вовсе не значит, что я буду походить на одну из тех, чьими именами исчерчено там зеркало.
— Но, — все еще удивленно повысив тон, хотел он возразить ей и не мог, так она была трогательно прекрасна.
— Вы дитя и больше ничего. И теперь я знаю, что мне нужно делать.
И опустившись рядом с ней на скамью, он в страстном порыве притянул ее к себе.
Она прижала голову к его груди, восторженно и нежно глядя в его глаза снизу вверх; платок сполз с ее головы и тяжелые золотые волосы, как нимб, окружили лицо.
Ее невинные губы были полны зноем, но он медлил поцеловать ее. Долго, молча, любовался ее сияющим лицом, потом сказал:
— Я хочу тебе говорить, — ты.
— Да, да, ты, — ответила она, как эхо.
— И хочу тебе сказать, что я тебя люблю.
— Люблю, — повторила она.
Тогда все глубже и глубже погружая свой взгляд в ее широко открытые глаза, он стал медленно наклоняться к ней, и как будто влил в ее свежие губы свои, так много многих целовавшие.