Он слышал ее шаги, не женские, хотя и легкие шаги, и обернулся к двери, чтобы встретить ее словами, которые были приготовлены раньше. Хотя уже за этими словами не было прежней глубины и искренности.
Она остановилась в дверях.
Траур, спускавшийся с ее шляпы, бросал тень на ее лицо, и без того смутно освещенное пламенем свечи. Траур придавал жуткую новизну всей ее фигуре.
В руках ее белел сверточек, и по особой упаковке он догадался, что сверточек из аптеки.
И опять мелькнула тревожная мысль: «Яд».
Она положила сверточек на стол и сняла перчатки.
Он решил быть как можно более мягким и добрым, что бы там ни было, и сказал, делая шаг к ней:
— Я вернулся. Я не мог так уйти.
Она вздохнула, скорее, простонала, и сделала к нему движение с простертыми руками, точно готова была упасть в его объятия.
Он принял это иначе и дружелюбно взял ее руку.
Стараясь проникнуть взглядом в его глаза, она, сжимая его руку, возбужденно и порывисто заговорила:
— Я надеялась, я знала, я не могла допустить, что ты оставишь меня так.
Видно было, как она тяжело дышала, и воспаленные глаза ее как-то снизу вверх заглядывали в его лицо.
Он смутился, предчувствуя, что она может не так истолковать его возвращение.
Поспешил высказаться:
— Да, да, я был неправ. Больше того, непростительно жесток, особенно в такую минуту, когда...
Он хотел сказать: «Когда решил навсегда расстаться».
Но она не дала ему договорить.
— Не надо, не надо вспоминать. Это был кошмар, который лучше всего забыть. Я, ведь, знаю, ты добр. И, может быть, я тут виновата не меньше, чем ты. Но никогда, никогда больше не будем вспоминать об этом.
Последние слова ее сразу смяли все приготовленное ранее. Она сказала: никогда. Значит, истолковывает его приход по-своему. Хотелось прямо и резко заявить ей, что она ошибается. Но она не давала ему вставить слово.
Как-то неестественно вдруг засуетилась, оживилась и заговорила возбужденно быстро, быстро:
— Что же это я в пальто? Помоги мне раздеться. У меня дрожат пальцы, и я не могу расстегнуть пуговиц.
Он машинально повиновался и помог ей снять пальто, в то время, как она вынимала шпильки из шляпы и снимала ее вместе с трауром, продолжая безостановочно говорить:
— Я так исстрадалась за эти страшные дни и ночи. Боялась, что сойду с ума.
Заметив его нетерпеливый жест, она подняла руки, силясь улыбнуться.
— Прости, прости, не буду. Это было безумие с моей стороны. Я была не в себе, когда пошла в аптеку, вот за этим. Я должна сознаться, ты простишь: безумие и только.
Ему было больно слышать подтверждение того, что мерещилось. Как теперь рассеять ее заблуждение?
«Надо осторожно, надо осторожно», — говорил он сам себе, но не знал, как приступить.
Она, все суетясь, поправляя волосы и платье и как-то жалко кивая головой, продолжала заискивающе:
— Правда, лучше не вспоминать. Разве я могла на самом деле так поступить?
Она поправляла волосы и платье и в то же время металась по комнате, как бы стараясь убедиться, что все на своем месте. Но при последних словах, вдруг побледнев, остановилась, сама пораженная безумием задуманного. И обратилась к нему уже трогательно, почти добродушно:
— Вот странно, мечусь по комнате и забываю, зачем. А просто мне нужны спички, зажечь лампу. Хочется, чтобы было светлее.
И она улыбнулась.
— Дай-ка мне спички.
И он, ужасаясь и этим словам, и этой улыбке, достал из кармана спички и подал ей. Каждая такая мелочь опутывала его решение новыми и новыми нитями. Если он сейчас не разорвет их сразу, дальше будет еще труднее.
— Послушай, — приступил он, стараясь придал своему голосу мягкость и спокойствие, а, главное, притворяясь далеким от понимания ее обнадеживающих мыслей. — Я знал, что ты поймешь меня и сумеешь встать выше обычных чувств.
Он говорил это все в то время, как она, зажигая лампу, стояла к нему спиной. Но, едва она при последних словах обернулась, он смешался.
Испуг сверкнул в ее глазах, и она перебила его вздрогнувшим голосом:
— Ах, да не надо же, не надо! Не пугай меня!
Зажженная ею лампа разгоралась и начинала коптеть. Но было уже не до того, чтобы поправить. Не хватало более сил таить, жалеть и колебаться.
Он почти крикнул:
— Нет, я не могу так. Я пришел тебе сказать, что решение мое остается неизменным, но я хотел бы надеяться, что мы расстанемся друзьями.
Она широко открыла на него глаза. Ахнула и опустилась на стул.
Лампа продолжала коптеть, и уже неприятно раздражающе пахло копотью.
Он подошел поправить огонь. Аптечный сверточек бросился в глаза, и он едва удержался, чтобы не протянуть руку и не спрятать его.
Но она подозрительно обернулась, и он отошел. Заговорил примирительно и кротко:
— Эти три года, которые мы прожили вместе, в них было много дурного и я беру за все это вину на себя. Но было и хорошее. Если бы жива была девочка, я бы, наверное, не оставил тебя, хотя мне было бы тяжело отказаться от этой девушки, которую я так полюбил.
Губы ее вздрогнули и некрасиво искривились:
Он поспешил:
— Но это вовсе не значит, что, расставаясь с тобою, я совсем от тебя отрекаюсь. Я буду тебе помогать, как и раньше. С этой стороны все останется по-прежнему.
Он, краснея, договаривал последние слова; ее глаза смотрели на него с страшной неподвижностью. Казалось, каждым своим словом он углублял их, и они становились похожими на бездны, куда звуки слов падали, как земля в могилу.
— Не смотри на меня так! — вскрикнул он почти умоляюще, чувствуя непонятную тревогу от этих глаз. — Если ты сама любишь, ты понимаешь, что значит любовь! Я не могу оставить ее, хотя бы сердце мое разрывалось от жалости к тебе.
Замолчал.
Молчала и она. И он видел, как она собирала все свои силы. У него на глазах она творила эту страшную работу, чтобы начать борьбу.
Вот поправила как-то машинально волосы и запекшимися губами прошептала:
— Так, так!
Передохнула глубоко и тяжело. Зачем-то хотела встать и опять опустилась.
— Да, да, я чувствовала, что это так!
Подняла на него глаза и с усилием выдавила из груди:
— Но не может быть. Ты не захочешь убить меня. Я не могу без тебя жить. Слышишь, не могу! Моя любовь, ты знаешь, перенесла большие испытания. И перенесет еще больше, только останься со мной.
Он схватился руками за голову:
— Не могу, не могу!..
Тогда прямо сказала то, чего не говорила никогда:
— Ты, может быть, не понял меня. Я, ты, ведь, знаешь, терпела все твои измены, и, теперь я примирюсь с тем, что ты будешь любить ее, только не покидай меня...
Но он перебил:
— Нет, нет, это невозможно!
— Никогда, ни словом, ни взглядом, ни намеком...
— Говорю тебе, невозможно!
Она закрыла лицо руками, как будто он бил ее этими словами, но не остановилась в самоунижении.
— Ну, хорошо... Ну, тогда... — голос ее упал. — Тогда пусть... Я уж не знаю... Тогда пусть она живет здесь вот... здесь, в этой комнате, где умерла твоя... наша девочка... Я никогда не выдам себя... своей боли...
Он был не в силах побороть чувство, в котором сказалось больше отвращения, чем жалости.
— Стыдись, что ты говоришь! У тебя девочки, подростки...
И, чтобы смягчить укоризненную резкость этих слов, поспешил добавить:
— Они помогут тебе примириться с этим... с этой неизбежностью...
— Нет! — с отчаянием воскликнула она. — Нет!
И опять в голосе ее зазвучала униженная и страстная мольба:
— Ну, хочешь... хочешь, переговорю с ней я? Она поймет, что это не нарушит ее счастья. А я... я буду рабой. Ведь, я необходима тебе. Ведь, ты нуждаешься в заботах, как ребенок, а она сама дитя.
— Нет, нет! — крикнул он, чувствуя, как его начинает охватывать раздражение.
У нее уже иссякли слова. Тогда она бросилась перед ним на колени и, обхватив его ноги, захлестнула, как петлей.
Это переполнило его терпение.