Она хотела еще прибавить, объяснить... но не решилась. И в молчании повисло между ними что-то недоговоренное.
Он глубоко вздохнул, закачал головой и подошел к окну.
Становилось трудно дышать. Хотелось дождя, но дождя все не было, хотя тучи не освобождали неба.
— Ах, — с тоской вырвалось у него. — Что-то не так. Что-то не так. У меня началась совсем новая жизнь. Я обязан ею тебе, и потому я особенно этой жизнью дорожу. Да, да, совсем новая жизнь, и судьба не посмеет оборвать ее так, как оборвала ту. Может быть, для того и оборвала, чтобы я глубже почувствовал настоящее счастье. Счастье с тобой.
Он не замечал, что все говорил о себе, зато она это замечала с болезненной остротой. Упорно вспоминалось письмо Дружинина, и растравлялось сердце.
И ей хотелось крикнуть ему, что она не может ограничить весь мир собою, и оттого не хочет и не может жить.
В бессилии она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Он бросился к ней. Эти слезы на него подействовали сильнее всего. Стало ясно, что все пережитое оборвало в ней какие-то важные нити жизни.
Он терялся. Не знал, что делать. Срывались совсем детские слова, воспоминания о прежнем, о том, как она говорила о своей любви к жизни; и о том, что самая мысль о смерти так отвратительна, когда в природе весна.
Но ей именно весной всегда думалось о смерти. И вспоминались полудетские весны, такие недалекие по годам, но отодвинутые последними днями за ту грань, где они представлялись давно минувшими. Правда, тогда это были сладостно жуткие, но светлые думы о смерти, нежно зовущие возможности. Теперь — почти неизбежность. Но случайными словами о весне он как будто перелил отблески света из того прошлого в нынешний мрак, и вместо того, чтобы рассеять, утвердил ее решение.
Слезы еще сильнее полились из ее глаз.
— Твои слезы мучат меня. О чем ты плачешь? Неужели я виноват в этом? Но клянусь тебе, я не помешаю тебе жить так, как ты захочешь.
Бормоча эти жалкие слова, он старался отвести от лица ее руки, и его пальцы ощущали влагу слез, проливавшуюся между ними.
— Я сам готов уйти с твоей дороги, если мешаю тебе, — вырвалось у него.
Она вдруг перестала плакать и воскликнула облегченно:
— Ну, вот, ну, вот! Я же говорю: умрем вместе.
Она явно умышленно по-своему истолковала его слова, и этот последний ее крик заставил его содрогнуться.
«Что-то не так. Что-то не так», — опять засверлила подозрительная мысль. Он сделал усилие, чтобы овладеть собой, и с лукавой мудростью, как бы соглашаясь с ее упорным намерением, успокоительно заговорил:
— Хорошо, пусть так. Но ведь не сейчас же надо решиться на это. Пусть ты права. Судьба действительно жестока к людям и будет опять жестока к нам, но ведь то, о чем ты говоришь, не уйдет и тогда, когда мы убедимся в ее жестокости.
Он говорил, а в то же время слова как будто взвешивались сами собой на неведомых весах, и он видел, как они поднимались, как пустые пузыри.
Она встала, вытерла слезы и тихо, но твердо сказала:
— Все равно, если ты не хочешь, я одна... Я уже решилась.
Он с мучительным надрывом воскликнул:
— Да, что же, наконец, произошло, что у тебя так все изменилось
Она молчала.
Это молчание ревниво обожгло его мозг.
Он стал ходить по комнате, стараясь собраться с мыслями.
Но мысли его разбредались в разные стороны, и даже не мысли, а какие-то обрывки мыслей, клочья, почти бесформенные и разно окрашенные.
Несомненно, за ее словами было что-то недоговоренное. Но он боялся утвердить для себя ту простую правду, которая напрашивалась сама собой.
Мысль хитрила, изворачивалась, плела сложные сети, но они путались и обрывались. Он готов был винить в этом предгрозовую тишину, которая давила на мозг.
Стоя у окна, он вытягивал голову, вслушивался, точно ожидая разрешения свыше. Но тишина молчала так же, как молчала она, эта странная девушка.
И вдруг издали, с моря, раздался протяжный шум, точно оборвался с обрыва камень и медленно покатился вниз, шурша и заражая смутной тревогой тишину.
Это всплеснулась волна; волна с медленным шумом разлилась на прибрежных камнях. Так бывает ночью. Как ни тихо море, в нем есть постоянные движения, неуловимые, они порой сливаются в одно и разрешаются глубоким тоскующим вздохом.
И от этого всплеска волны его душа также всколыхнулась, и не осталось места ни борьбе, ни притворству с самим собой. И стало обманчиво легко. Да, он понял. Этот исход неизбежен и больше нужен для него, чем для нее.
Он повернулся к ней, чтобы сказать ей об этом, и почувствовал на себе пристально печальный взгляд ее и опять отхлынуло и замутило глубину души:
Да так ли?
Он сам испугался, что произнес слова эти вслух. Дыхание затаилось. Он ждал ответа.
Послышался шорох платья. Ее шаги. Ощутил ее легкую руку на своем плече, и в душе блеснуло робкое ожидание: вот, вот, сейчас разрешится: душа оживет.
Но голос, полный ласки, какого он никогда не слышал, как бы околдовывал его безнадежными словами:
— Так, милый, это неизбежно.
У него вырвался подавленный стон.
Она приблизилась к нему совсем, положила руки на плечи и сказала то, что терзало его, что он гнал от себя и напрасно старался заглушить:
— Разве ты можешь бояться умереть? Чего еще ждать от жизни? Ты пойми, вот сейчас произошло то, что могло бы быть венцом нашей любви, а разве в этом открылось счастье? Я отдала тебе все, что могла отдать, и ничего мне больше не осталось.
Упругий комок подкатил ему к горлу.
— Да, — едва выговорил он.
— Ты сказал «не буду стеснять тебя». Я и сама думала. Но разве я могу воспользоваться этой свободой для себя... для своей мечты!..
Она закрыла лицо руками и замолкла, стараясь подавить подступившие рыдания.
— Но мне... мне самой ничего не надо.
— Да. Да, — задрожал его голос, подтверждая не то ее слова, не то свои мысли.
— Но перед нами целая жизнь... целая жизнь, — протянула она, сжимая зубы.
Он схватил ее руки и как безумный повторял:
— Да, да, да, да!
Они шли вместе. Голоса их звучали, как две родные струны. И вот зазвенели ее последние слова, которые слили их души в одну безнадежность:
— А если будут дети... Их жизнь не может быть радостна с нами.
Он тряс ее руки, взволнованный, дрожащий и повторял в лихорадочном экстазе:
— Ты права... ты права... Иначе не может быть.
У ней вырвался глубокий вздох.
— Ну, вот. Как-то стало тише на душе.
И его возбужденность упала и сосредоточенно строго сдвинулись брови. Он отошел от окна к дивану. Сел. Склонил на руки голову и не сразу тихо спросил:
— Как же это сделать? Ты, верно, представляла себе как все это будет?
— Ты о чем? — спросила она даже с некоторым оживлением.
— А вот, о том, каким способом это произвести... и вместе или порознь.
Она с торопливостью ответила:
— Только не вместе.
Он тревожно поднял голову.
— Почему же не вместе?
— Почему? — переспросила она. — А вдруг, в последний момент, мы пожалеем, или испугаемся страдания, я — твоего, ты — моего...
— Да, да, — поспешил он согласиться.
Духота увеличивалась, но дождя все не было. Гроза уходила за море, и оттуда долетали бесшумно вспышки сухих сиреневых молний.
У него стучало в виски и горел мозг. Боялся сойти с ума от этих подавляющих мыслей. После долгого молчания он с усилием выговорил:
— Когда же?
— Нынче в полночь. Ты здесь. Я — у себя.
Она подошла к нему. Опасаясь, чтобы он не раздумал, спешила закрепить его решение.
— Вот возьми, — положила она ему в руку что-то, завернутое в бумажку. — Это морфий. Я его давно с собой ношу.
— Значит, и задумала давно? И молчала... Где же ты его взяла?
— Не все ли равно.
С дальнего приморского монастыря донесся медлительный и скорбный звон колокола.
Она насторожилась и сосчитала удары:
— Десять.
Заторопилась.