— Нет, нет, ты не смеешь так думать. Я сам предлагал ей уйти от меня. Слышишь, я сам.
Она опешила от этих слов, но лишь на одно мгновение, ревнивая ярость толкала ее вперед:
— Ах, ты не знаешь. Ты не знаешь, что гораздо легче уйти от мертвого, чем от живого.
— Зачем же было тогда спасать меня от смерти, — потрясенный цеплялся он за прежнее.
— Ах, ну, мало ли что! Она сама, может быть, не была уверена. А теперь я знаю, она получила от него письмо. Она скрыла от тебя, но она получила от него письмо.
Эта мелочь показалась ему самой страшной. Стиснув руки, трясущимися губами, он бормотал, как бы моля пощады:
— Это невозможно! Это чудовищно! Предательство!
— Да, да, чудовищно! Но если одна могла выжечь твои глаза, изуродовать твое лицо, почему этой не совершить предательство.
Эти доказательства вырвались у ней в каком-то мрачном вдохновении, и она, наконец, сама в них поверила и увидела их власть над ним.
Ошеломленный, он зашатался и поднял руки, ища опоры, чтобы не упасть, и, верно, упал бы, если бы она не поспела к нему и не помогла подойти к дивану.
Но в ту минуту, как он готов был опуститься на диван, ударил колокол.
Весь вздрогнув, с диким сдавленным криком он вскочил и ринулся к двери.
Мать схватила его за руку.
— Если это случится... — проговорил он, дрожа под продолжающейся звон полуночного колокола.
Она перебила его:
— Пусть все падет на меня.
Но каждый новый удар будил и ее самое от этого кошмара. Раскаяние заметалось в ней. Он уже спасен. Если там несчастье случилось, может быть, не поздно спасти и ее? И она забормотала, как бы успокаивая его:
— Если хочешь, поедем к ней. Поедем к ней. Мы успеем, так близко.
— Поздно.
— Еще полночь не пробила.
Пятый удар томительно и нудно разливался в воздухе, отягощенном тишиной.
И вдруг под этот удаляющийся звон раздались быстрые шаги по гравию.
Он мгновенно узнал эти шаги и вскрикнул от неожиданности.
— Она! Это она!
Мать сначала не поверила, но он твердил:
— Она, она!
И ее от каждого звука, этих шагов, от каждого слова его, охватывала злая, торжествующая радость.
— А-а, — протянула она, чувствуя, как сваливается с нее эта гора. — Я говорила. Я говорила! Она бежит убедиться, что все кончено.
Эта ярость торжества на миг передалась и ему.
— Тем лучше! — с ожесточением воскликнул он. — Тем лучше.
С поразительной ясностью представил, как она будет поражена и растеряна, увидев его живым, убедившись, что он проник ее предательство.
Только ради этого, ради одного этого, он желал бы хоть на один миг иметь глаза, чтобы насладиться ее поражением.
Но этот злобный взрыв погас в то же мгновение. С трудом удерживаясь за косяк двери, чтобы не упасть, он зашептал:
— Я не могу. Ты, ты говори с ней.
И, перебирая рукой по стене, он потянулся к дивану и почти теряя сознание, упал на него.
Шаги были уже у дверей, и мать, гордо выпрямившись, пошла навстречу.
Она встретила запыхавшуюся девушку на самом пороге дома.
Полночь уже пробило, и последний звон дрожал в саду певучей зыбью.
Тяжело дыша, та не могла выговорить ни слова к только с широко открытыми глазами растерянно протянула руки, точно хотела прорваться в дверь.
Но холодный, спокойный голос обрушился на нее, как ледяная струя.
— Ну, вот, мы не ошиблись. Мы поняли вас. Мы не сомневались, что вы останетесь целы и невредимы.
Трудно было сразу понять. Одно было ясно, что он жив, и сердце радостно успокоилось.
Она сделала движение вперед, но мать загородила своей высокой победоносной фигурой дверь.
— Я хочу видеть его.
Мать едко усмехнулась, спрашивая:
— Живым или мертвым?
— Что говорите вы?
— Вы знаете, что я говорю. Зачем вы спешили сюда в полночь?
— Чтобы спасти, предупредить.
— Для этого надо было прийти хоть за четверть часа до полуночи.
От этих слов она захолодела, все еще не понимая их истинного смысла.
— Да успокойтесь. Он не так был доверчив, как вы надеялись.
Точно распахнулась черная завеса и за ней открылась зияющая бездна человеческого непонимания и жестокости. Все стало ясно и мертвенно-спокойно.
Пред нею все еще стояла холодная враждебная фигура и злорадно ждала оправданий с ее стороны.
Но ей уже было все безразлично. Не говоря ни слова, она повернулась и тихо пошла прочь.
XXVI
«Вот и все кончено, — возвращаясь домой, думала она с новым чувством облегчения. — Скоро, скоро не будет ни лжи, ни притворства, ни насилия над собой.
Как хорошо».
Но этими словами никак нельзя было определить того сложного чувства, которое она переживала, и переживала не всем своим существом, а как будто ничтожной частью его, одним тайником сердца, одной клеточкой мозга, связанного с этим тайником.
Слегка лихорадило: тело безболезненно ныло и все еще не вполне освободилось от того трепета, которым был охвачен каждый нерв. В ногах ощущалась слабость и пустота.
Но о том новом, неиспытанном до нынешнего вечера, старалась не думать, хотя тело не могло забыть, да и мысль то и дело к этому возвращалась. И жаль было, что это случилось как раз перед смертью. Лучше было бы умереть до этого. Но, пожалуй, так еще легче умирать: разрушилось еще одно заблуждение, которое безмерно ценят люди.
Умереть она решила в саду.
И когда вышла тихонько в сад и села на ту самую скамейку, на которой тогда сидела с ним, почувствовала такое одиночество, точно весь мир отошел куда-то в бесконечную даль и оставил ее в этом саду одну.
Небо почти совсем очистилось от туч, но звезды светились не весело, а как-то безжизненно ярко и страшно далеко. Из-за моря, куда свалились тучи, полыхали бесшумно молнии, точно огненные ангелы сражались сверкающими копьями, и только одни они напоминали о том, что обещалась гроза.
Где-то далеко в порту загудел пароход, сначала длинно и протяжно, а потом трижды отрывисто — коротко. Значит, пароход отходил.
И вспомнился отъезд Дружинина; холодный ветреный день, суровое море с белыми гребнями волн, перекатывавшихся через брекватер.
Тогда впервые почувствовала мучительное желание уехать в далекую новую страну. Но теперь и это желание показалось незначительным.
Не жаль было этого мира, который она покидала, а больше всего жаль себя, жаль, что не оправдалось что-то, чего она ждала с тех пор, как себя помнила. И не оправдалось не потому, что не могло оправдаться, а потому, что сама она стала не та. Что-то в ней переломилось, и открылись глаза жалости. Может быть, было бы лучше, если бы ослепла она, а не он.
Вспомнила о нем и на мгновение смутилась духом. И зачем она так настаивала, чтобы он умер? Не прав ли он был, что захотел уйти от смерти?
Но зачем же так? Зачем так?
Все тело содрогнулось. Боже, как жестоки люди! И она твердо сказала себе:
— Пора.
До этого ей все казалось, что смерть далеко, но сейчас, держа в руках яд, ощутила трепет, которого не могла подавить. Это был не страх, а скорее волнение, подобное тому, какое испытала, когда покорно отдавалась ему.
Надо было развести порошок в воде и выпить, или по крайней мере высыпать на язык и запить водой.
В саду был кран, и она торопливо подошла к нему. Под краном стояла небольшая кадка, полная воды, и на ее поверхности плавал цветок ириса. Кто-то шел мимо, сорвал и бросил. Так и с ней поступила жизнь.
Эта мелочь удивительно успокоительно на нее подействовала.
Запрокинув голову и закрыв глаза, она бережно высыпала на язык порошок, чтобы не потерять ни одной пылинки. Потом наклонилась к крану, неловко подставила рот и пустила струю.
Едва не поперхнулась и страшно испугалась: ведь если бы не сдержала себя, весь порошок выскочил бы изо рта во время кашля.
Но сделала усилие над собой и проглотила порошок и только тогда откашлялась и стала машинально вытирать воду, облившую ей лицо, подбородок и даже шею.