Четвёртый был проткнут кочергой, которой на тот момент лупил своего домовика.
Теперь шестёрка негритят на пасеку взобрались.
Но одного ужалил шмель — и пятеро осталось.
Режущее прямо по шее настигло пятого ублюдка. Он вряд ли ожидал чего-то подобного, пока трахал магловскую шлюху.
Пять самых строгих негритят суровый суд вершили.
Приговорили одного — и стало их четыре.
Я с упоением наблюдал за ссорой, а потом и дракой двух оборотней. Один из них погиб в этой драке. Предметом спора, кстати, стал фальшивый медальон Салазара Слизерина.
И вот четвёрка негритят пошла плескаться в море.
Попался на крючок один — и их осталось трое.
Не стоит купаться там, где я отдыхаю. Впрочем, я ведь сам пришёл на тот берег, где любил купаться седьмой.
Явилось трое в зоопарк, медведь гулял на воле.
Прихлопнул лапой одного — их осталось двое.
Драка в баре Лютного переулка не могла закончиться удачно для восьмого Пожирателя смерти. В поднявшейся суматохе вспороть ножом его брюхо оказалось совсем нетрудно.
Два негритёнка вслед за тем на солнышке лежали.
Внезапно выстрел прогремел — и одного не стало.
Я оказался буквально в немом шоке, когда лично увидел, насколько просто и легко убить человека огнестрельным оружием. Плевать, насколько сильный ты маг и насколько чиста твоя кровь. Если ты не готов получить пулю, ты мёртв. Чёрт, почему мы просто не пристрелили Волдеморта?
И вот один, совсем один. Тоскою сердце сжало.
Пошёл повесился и он. И никого не стало.
Прознав про то, что их десятку истребляют одного за другим, последний хотел сбежать, но был символично убит грабителем в одной из стран дикой Африки.
Я знаю, что, по сути, никто из них не был виноват в её смерти. Виноват только я. Я, который порой забывал о существовании Гермионы. Какой же я был задницей за эти семь лет! Я так часто предавал её, так часто совершал неверный выбор.
Я так ни разу не станцевал с ней на балу. Я даже не узнал, как зовут её родителей. Я ведь почти ничего о ней не знал! Теперь же я по крупицам восстанавливал пробелы её образа с помощью Омута Памяти.
После каждого сеанса меня выворачивало наизнанку от мысли, что я больше никогда не смогу увидеть её вживую. Никогда не смогу прикоснуться к ней.
Я начал потихоньку сходить с ума. И подменять воспоминания. Да, я научился делать и это. Теперь каждый вечер я смотрел, как занимаюсь любовью с Гермионой. Как ласкаю её грудь с нежными, розовыми сосками. Я видел их лишь однажды. Но в тот момент, в палатке, мы быстро переодевались и я практически не обратил на внимания, занятый иными проблемами. Идиот.
Я бесчисленное количество раз вбивался в кулак, пока мой призрачный двойник пронзал призрачную, сотканную из фантазий Гермиону. Я хотел стать им. Быть там. Но невозможность этого приносила в мою гнилую жизнь ещё больше отчаяния.
Так жить нельзя. Мне жить нельзя. Без неё. Без нас. Только она стала смыслом моего существования, но я слишком поздно это понял.
Чувствую, как горячие слезы катятся из глаз. Я надеюсь, что скоро окажусь рядом с ней и буду вымаливать прощение. За невнимание, за тупость, за предательство…
Я не стал восстанавливать память её родителям, на которых сейчас смотрел.
Вон они, прогуливаются вдоль океана, даже не подозревая о страшном поступке, который я совершил. Месяц назад я помог им излечить бесплодие и оставил им всё своё состояние, надеясь, что это хоть как-то залечит их несуществующие раны.
Поднявшись на ноги, я переместился порт-ключом в гостиную дома на площади Гриммо. Поднялся наверх и увидел там отражение своей души — ничего светлого, лишь запустение и грязь, скопившаяся в покрытых мраком углах. Зашёл в комнату Сириуса и вспомнил, как меня рвало на части после его смерти, и как то горе стёрлось, поблекло после новых потерь.
Последние шаги дались мне особенно трудно. Собравшись с духом, я дрожащей рукой открыл дверь комнаты, в которых когда-то жила она. С тех пор здесь мало что изменилось, разве что пыли и грязи стало ещё больше. Но мне упорно казалось, что я всё ещё ощущаю еле заметный, призрачный аромат её шампуня и лёгких цветочных духов, некогда весьма отчётливо благоухавший в этой комнате.
Последний взгляд, последний вздох, а следом — легкий взмах волшебной палочки, шёпот: «Адеско Файр», — и передо мной с завораживающим изяществом расцветает ярко-алый цветок огненного возмездия.
Тёмные, пыльные портьеры вспыхнули мгновенно, чуть позже занялись книжные шкафы и гардероб. Последней занялась кровать, матрас которой, возможно, всё ещё хранил еле заметные очертания её фигуры.
Огонь взбирался всё выше и выше по стенам, распространялся всё дальше, охватывая пол, потолок, мебель и картины, на которых обречённо метались некогда умершие волшебники, не в силах покинуть свои полотна. Сквозь гул пламени и треск сгорающего дерева еле слышно пробивались истошные крики портрета матери Сириуса и старого Кричера.
Боль принесла облегчение, но я всё равно истошно закричал, когда языки пламени начали пожирать мои ноги. В мгновение ока Адское Пламя охватило меня с ног до головы, окутало неистово ревущей завесой, сжигая, испепеляя, развеивая пеплом.
Я просто стоял, выделяясь тёмным силуэтом на фоне огненного безумия и ждал, когда меня накроет спасительная пелена небытия и унесёт с собой. Я не знал, существуют ли рай или ад, существуют ли вообще загробные миры или же пресловутая реинкарнация. Я знал лишь одно — в этом мире уже нет для меня места, и всё, что мне остаётся — это лишь надеяться.
И я надеялся, надеялся, надеялся, что мне повезёт, и я когда-нибудь вновь увижу её.
Настоящую. Живую. Родную.
Мою.
Гермиону.