Я регулярно внушаю себе, что мне все равно, что этот человек думает обо мне, но пока не хочу говорить ему, что больше не веду программу. Я никому не хочу это говорить.
— Все непросто, — отвечаю я.
— С тобой всегда так. Что ты знаешь и почему задала тот последний вопрос после пресс-конференции?
— А почему ты на него не ответил?
— Не играй со мной в прятки, Анна. У меня не то настроение.
— Ты никогда не был жаворонком.
— Я серьезно. Почему ты задала тот вопрос?
— Значит, это правда? Во рту жертвы что-то было?
— Расскажи мне, что, по-твоему, тебе известно.
— Ты знаешь, что я не могу. Я всегда защищаю свои источники.
Он приближается ко мне еще на шаг; теперь он слишком близко.
— Если ты своими действиями поставишь под угрозу это расследование, я отнесусь к тебе так, как к любому постороннему человеку. Это место совершения убийства, а не Даунинг-стрит или премьера фильма с красной ковровой дорожкой.
— Значит, это убийство.
Его щеки слегка краснеют, когда он понимает, что совершил ошибку.
— Умерла женщина, которую мы оба знали, прояви хоть какое-то уважение, — шепчет он.
— Женщина, которую мы оба знали?
Он так пристально смотрит на меня, словно подумал, что мне, возможно, это уже известно.
— Кто? — спрашиваю я.
— Не имеет значения.
— Кто? — снова спрашиваю я.
— Думаю, тебе лучше не освещать эту историю.
— Почему? Ты только что сказал, что мы оба ее знали, так что, может быть, тебе не стоит вести следствие.
— Я вынужден.
— Не сомневаюсь. А теперь убегай, как ты всегда делаешь.
Он делает несколько шагов, затем поворачивает назад и подходит так близко, что его лицо оказывается прямо перед моим.
— Не надо вести себя как сука каждый раз, когда мы видимся. Тебе это не идет.
Его слова меня немного ранят. Больше, чем мне хотелось бы признаться, даже самой себе.
Джек уходит, а я надеваю на свое лицо улыбку и не снимаю ее, пока он полностью не скрывается из вида. Затем происходит нечто странное и неожиданное: я плачу. Мне отвратительно, что он все еще способен вывести меня из себя, и я презираю себя за то, что позволяю ему это делать.
Припаркованную рядом машину открывают пультом, и этот звук пугает меня.
— Извини, что помешал.
Ричард открывает багажник и осторожно кладет туда камеру. Я вытираю под глазами тыльной стороной ладони, и влажные кусочки туши оставляют пятна у меня на пальцах.
— Ты в порядке? — спрашивает он. Я киваю, и он, к счастью, истолковывает мое молчание как признак того, что я не хочу об этом говорить. — Мы должны что-то смонтировать к обеду? Если да, нам надо продолжить…
— Нет, им ничего не надо, пока не будет развития событий, — говорю я.
— Понятно. Тогда едем обратно в Лондон?
— Пока нет. Здесь есть кое-что еще, я просто знаю это. Хочу переговорить кое с кем в городе с глазу на глаз; твоя камера только напугает их. Я возьму свою машину. По дороге есть симпатичный паб, называется «Белый олень», они подают шикарный завтрак круглые сутки. Давай встретимся там немного позже.
— Ладно, — медленно произносит он, словно тянет время, подбирая следующие слова. — Ты ведь сказала, что встречала того сыщика раньше. У вас с ним что-то было?
— Почему? Ты ревнуешь?
— Я прав?
— Пожалуй, ты не ошибся. Джек — мой бывший муж.
Он
Вторник 09.30
Моя бывшая жена знает больше, чем делает вид.
Не понимаю, как, но, прожив с женщиной пятнадцать лет, из которых десять в браке, я так и не научился отличать ее правду от лжи. Некоторые люди ради самосохранения возводят вокруг себя невидимые стены. Ее стены всегда были высокими, прочными и неприступными. Я знал, что мы в беде задолго до того, как стал с этим что-то делать. Правда в моей работе — это все, но правда в моей личной жизни может показаться ярким светом, от которого приходится отворачиваться.
Здесь никто не знает, что я был женат на Анне Эндрюс. Думаю, это также не известно никому из ее коллег. Анна всегда очень тщательно оберегала личную жизнь, эту черту она унаследовала от матери. В этом нет ничего плохого. Я тоже не люблю спрашивать и рассказывать, когда дело доходит до моей жизни вне работы.
Как и многие люди, которые долго состояли в отношениях, мы регулярно говорили: «Я тебя люблю». Точно не помню, почему и когда это начало терять смысл, но эти три маленьких слова превратились в три маленьких лжи. Они стали скорее заменой «до свидания» — если один из нас уходил из дома — или «спокойной ночи» — когда мы ложились спать. Через какое-то время мы опустили «я»; «люблю тебя» казалось достаточным, и зачем тратить три слова, когда то же самое пустое чувство можно выразить двумя? Но это было не одно и то же. Мы словно забыли, что должны значить эти слова. Мой желудок громко урчит, и я вспоминаю, что страшно голоден.