Когда имеешь дело с Анной, всегда есть вопросы без ответов.
Почему она на самом деле здесь? Она уже знает, кто жертва? Каким образом она точно узнала о месте совершения убийства до того, как мы сообщили прессе? Она скучает по мне? Она вообще любила меня когда-нибудь по-настоящему?
И вопрос о нашей маленькой девочке, который всегда звучит громче всех:
Почему она должна была умереть?
От большого количества вопросов без ответов я не могу спать по ночам. Бессонница превратилась во вредную привычку, от которой невозможно избавиться. Каждый день начинается словно с конца — я просыпаюсь усталой и, когда ложусь спать, сна нет ни в одном глазу. Дело не в вине по поводу убийства Рейчел — это началось задолго до этого, и что бы я ни делала, ничего не помогает. Снотворное, которое прописал мне врач, — пустышка, и у меня страшно болит голова, если принимать его с алкоголем, от чего, конечно, трудно воздержаться. Вино — всегда самая надежная опора, когда я чувствую, что могу упасть.
По возможности я изо всех сил стараюсь вообще не обращаться к врачам. Больница — отвратительное место, после посещения которого никакие дезинфицирующие средства или мытье рук не в состоянии вывести зловонный запах болезни и смерти с моей кожи. Медицинские учреждения полны микробов и косых взглядов, и, по-моему, те, кто там работает, всегда задают одни и те же вопросы, на которые я всегда даю одни и те же ответы: нет, я никогда не курила, и да, пью, но умеренно.
Насколько я знаю, нет закона, обязывающего говорить врачам правду.
Кроме того, если лгать достаточно часто, ложь начинает казаться правдой.
Мой ум больше всего настроен на размышления, когда я нахожусь в машине, но тут нет ничего нового, я всегда отличалась склонностью грезить наяву. Но в этом смысле я не представляю опасности ни для самой себя, ни для окружающих. Я вожу очень аккуратно, просто иногда делаю это на автопилоте, только и всего. В любом случае на дорогах в этих краях в основном пусто. Интересно, а сейчас все изменится? В начале, конечно, да — полиция, медиацирк, — но мне интересно, что будет потом. Когда шоу окончится, и всю… грязь уберут. Для большинства местных жителей жизнь наверняка войдет в свою колею. Конечно, не для тех, кого это коснулось непосредственно, но боль потери всегда острее всего в момент удара. Будут ли летом по-прежнему приезжать автобусы, полные туристов? Если хотите знать мое мнение — хорошо бы нет. Популярность может испортить место точно так же, как она может испортить человека.
Меня не беспокоит отсутствие угрызений совести, но я задаю себе вопрос — что это означает. Изменилась ли я радикальным образом после того, как убила ее? Похоже, люди по-прежнему относятся ко мне так же, как вчера, и когда я смотрю в зеркало, не вижу никаких разительных перемен.
Но, может быть, потому, что на самом деле это не в первый раз.
Я убивала раньше.
Я прячу воспоминания о моем поступке тем вечером, потому что до сих пор мне слишком больно, даже сейчас. Одно неверное решение привело к двум загубленным жизням, но никто не знает правду о том, что произошло. Я не сказала ни одной живой душе. Уверена, что многие люди могли бы понять мои мотивы убийства Рейчел Хопкинс, если бы знали о ней правду, — возможно, некоторые бы меня поблагодарили, — но никто бы никогда не понял, почему я убила человека, которого так сильно любила.
И они никогда не поймут, потому что я им никогда не расскажу.
Она
Вторник 10.00
Я никогда не рассказываю о себе некоторые вещи.
И таких вещей слишком много.
На то есть свои причины.
Снова идет дождь, настолько сильный, что дорога впереди почти не просматривается. Сердитые крупные капли воды шлепают по лобовому стеклу, а потом омывают его, словно слезы. Я продолжаю ехать, пока мне не начинает казаться, что я уже на приличном расстоянии как от места преступления, так и от бывшего мужа. Затем заезжаю на придорожную стоянку и сижу там минуту, зачарованная видом и звуком работающих дворников:
Бжик-бжик. Бжик-бжик. Бжик-бжик.
Уезжай отсюда. Уезжай отсюда. Уезжай отсюда.
В зеркале заднего вида я проверяю, что впереди и что сзади. Убедившись, что на дороге никого нет, выпиваю еще одну миниатюрную бутылочку виски. Виски обжигает горло и вызывает радость. Наслаждаюсь вкусом и болью, насколько у меня хватает смелости, а потом швыряю пустую бутылку в сумку. Звон, с которым эта бутылка ударяется о другие, напоминает музыкальную подвеску, которая висела у входа в детскую комнату моей дочери. От алкоголя не становится лучше, но я хотя бы не чувствую себя еще хуже. Кладу в рот мятный леденец, дышу в алкотестер, и, совершив ритуальное самобичевание и самосохранение, еду дальше.