Когда Трофим снова принес завтрак, он сладко спал. Крепостной не стал его будить — только долго и внимательно вглядывался в беспорядочно разбросанные на столе бумаги.
«И что же там написано? — думал он. — Говорят, будто он все о народе пишет, о нашей тяжелой жизни крепостной. И все против панов. Против самого государя императора».
Очень хотелось Трофиму подойти к столику, почитать, да не знал он грамоты, не знал. А если бы и умел, знал, вряд ли выбрал из всего этого хаоса нужные страницы.
«Ладно, может быть, кто-нибудь когда-нибудь прочитает все это и мне перескажет. А если не мне, так детям моим или внукам».
Он подошел на цыпочках к дивану, заботливо прикрыл ноги Тараса шерстяным одеялом. Потом отправился во двор, чтобы нарубить дровишек и протопить печь.
Наколов смолистых поленьев, он было собрался уже взять их в охапку и отнести во флигель, как увидел дворового хлопца, что шел по снегу с конвертом в руке.
— Не для Шевченко ли?
— Ага, пану Шевченко, — ответил казачок.
— Так давай сюда, я передам.
Думал Трофим, что Тарас Григорьевич еще спит, не хотел, чтобы казачок его будил.
Но, когда сам он, тихо скрипнув дверью, вошел в комнату, увидел Тараса стоящим возле стола и сосредоточенно листающим исписанные листы.
Трофим подал ему конверт и осторожно (потому что Тарас очень не любил, когда ему, занятому чем-то, говорили о еде) напомнил:
— Вы бы поели.
Тарас будто бы не расслышал. Недовольно взял письмо, хотел было бросить его на стол, но вдруг рука на полдороге остановилась. Шевченко узнал почерк Лукашевича и вскрыл конверт.
Трофим огорченно вздохнул, и ушел.
Тарас вынул письмо. Оно было небрежно сложено, словно уже этим автор пытался проявить свое неуважение к адресату. Глаза Тараса лихорадочно забегали по вкривь и вкось написанным строчкам. Среди них были и такие:
«Вы, может быть, еще не забыли, кем вы были недавно, а у меня триста таких холопов, как вы».
Тарас поднял голову, потер дрожащими пальцами горячие виски: не спит ли он и до сих пор и не во сне ли мерещится ему эта дикая несуразность? Нет, не спит. Все это на самом деле написано той же рукой, которой совсем недавно написано было приглашение приехать в гости, вместе встретить Новый год, рукой его знакомого, набивавшегося в друзья, — господина Лукашевича, деятеля культуры и патриота.
Но удивительно: Шевченко не вспыхнул, не разорвал это наглое письмо на мелкие клочки, — нет, он только горько усмехнулся и медленно, с письмом в руке подошел к окну, к свету, словно хотел поскорей выбраться из мрака, который неожиданно окутал его.
«А чего можно было ждать от крепостника, от человеконенавистника? Чего? Ты действительно недавний крепостной! На что ты мог надеяться?»
За окном во дворе Трофим колол дрова. Лихо взлетал в воздух тяжелый топор, с маху раскалывал надвое свеженапиленные кругляки. Другой крепостной прокладывал в глубоком снегу дорожку к господскому дому. Быстро перебежала через двор молоденькая горничная в накинутом на плечи теплом клетчатом платке, — наверно, куда-то послала барыня, а может быть, и княжна. А вот и княжеский дом…
Так разве он не знал, что в таких особняках живут те, которым другие, такие, как он, отдают свою силу, свои лучшие годы! Все они крепостники. И она, милая и добрая княжна, к которой возникли такие сложные и неразгаданно-противоречивые чувства в его сердце, — она тоже!
Нет и еще раз нет! Между ними не может быть того самого святого, что соединяет людей, не только тела, но и души. Он, кость от кости и плоть от плоти сын своего обездоленного народа, не может слить свою кровь с черной дворянской кровью!
За окном лежали высокие снега.
Потрясенный и возмущенный низостью Лукашевича, вконец растревоженный своими горькими мыслями, Тарас вот уже несколько дней не ходил обедать в большой дом, словно избегая хозяев.
И вот однажды пришли к нему целой компанией соседи по флигелю — князь Василий с женой, Капнист и доктор Фишер — звать к вечернему чаю.
Предложил это Капнист. Уже несколько раз ловил он на себе осуждающий взгляд княжны и догадывался, что это из-за Шевченко и что княжна, очевидно, считает его, Капниста, виновником отчужденности поэта.
Одному заходить не хотелось.. В компании было удобнее. Обратиться к нему лучше Лизе. Женщине Шевченко не откажет, а если он попытается сослаться на нездоровье, то в разговор деликатно вмешается Фишер.
Вот и стоял Капнист молчаливо и выжидающе в стороне, а Лиза уговаривала Тараса, чтобы пожаловал вместе с ними в гостиную. А то, дескать, домашние, особенно княгиня, обеспокоены и не знают, что и подумать: не заболел ли гость или, не дай бог, не обидел ли кто-нибудь его ненароком.
Тарас вздрогнул от этого «ненароком». Они, видите ли, и мысли не допускают, что можно легко обидеть и преднамеренно, и нарочито. Он проницательно взглянул на Капниста: этот так же, как Лукашевич, может при случае выявить свое истинное нутро.
Выслушал Лизу, потом так же равнодушно, нехотя согласился с ними пойти. А почему бы и нет? Все уже решено, и ничего не изменится от того, пойдет он пить вечерний чай или не пойдет.
За столом был рассеян. С чем-то обращались к нему, спрашивали, а он лишь машинально улыбался в ответ, и все заметили, что Шевченко совершенно не воспринимает того, что ему говорят, не вникает в смысл сказанного, а напряженно думает о чем-то своем.
Княжна, конечно, тоже не могла этого не заметить и, улучив минуту, подсела к нему и участливо спросила:
— Что с вами, Тарас Григорьевич? Неужели и мне вы не пожелаете открыться?
Тарас встрепенулся. От княжны ему и в самом деле нечего таиться.
— Хорошо, я вам обо всем расскажу, — сказал он.
После чая они вместе вышли в малую гостиную. Княжна опустилась на обитую бархатом кушетку, а Шевченко сел против нее на козетку — невысокий стульчик.
Княжна поправила черные завитки, непослушно выбивавшиеся на высокий выпуклый лоб, и Тарас заметил, как дрожат ее пальцы. Не сводя взгляда с этой непослушной пряди, он негромко заговорил: березанский помещик Лукашевич, как будто его добрый знакомый и даже приятель, в порядочность которого он искренно верил, погнал пешком в лютый мороз и метель своего крепостного с письмом — абсолютно пустым и никому не нужным. Да еще и приказал этому несчастному человеку в тот же день вернуться с ответом. А от Березани до Яготина больше тридцати верст, и в такую метель долго ли сбиться с пути, заблудиться среди сугробов, погибнуть. Можно ли так издеваться над человеком?
Княжна смотрела на Шевченко широко открытыми глазами: какой он все-таки удивительно чистый и человечный. Боже, она столько передумала бог знает чего, а Оказывается, вот оно что! Она готова была броситься к нему, крепко прижать к сердцу и целовать добрые умные глаза, высокий крутой лоб, небрежно причесанные темно-русые волосы.
— И я знался с таким негодяем! — продолжал Тарас. — Верил ему. И даже был слишком доверчив!
Княжна успокоила его:
— Вы не можете быть другим. Честные люди всегда доверчивы. А этим часто пользуются негодяи. Но только рано или поздно они сами себя разоблачают.
Тарас с благодарностью взял нежную худенькую руку княжны в свою крепкую руку:
— Я написал ему резкий ответ.
Варвара одобрительно кивнула, а свободной рукой снова отбросила со лба непослушную прядь.
— Написал, что никогда больше моя нога не переступит порога этого изувера. Что только последний негодяй может говорить о доброте и творить зло. И вот он прислал мне ответ.
И Тарас так же негромко, едва сдерживая свой гнев, пересказал содержание письма Лукашевича почти дословно. Он не собирался запоминать эти наглые оскорбительные слова. Но они сами собой глубоко запечатлелись в его памяти, врезались в нее, быть может, навсегда. И, повторяя их, Тарас неожиданно почувствовал, что глаза его стало заволакивать горячим туманом и непрошеные слезы покатились из глаз. Он дальше не мог говорить, опустил голову и зарыдал.