Но сейчас эта так называемая шутка была очень близка к действительности: в колонне стояли сущие скелеты, отличавшиеся от трупов разве тем, что стояли, а не лежали. Но хотя их и считали трупами, а проверяли внимательнее, чем живых. Особенно старательно, словно о чем-то догадываясь, осматривали хомутики, ощупывали грудь, приказывали выворачивать карманы, несмотря на то что у узников давно уже вместо карманов были одни только дыры.
Высокий и худой, как жердь, Петро перед вечерней проверкой многозначительно подмигнул Миколе: «Кое-что есть…» Теперь Микола стал Следить за каждым его движением. Вот Петро выждал, пока проверили первую шеренгу и принялись за вторую, украдкой оглянулся, быстро выдернул из-за пазухи что-то и опустил под ноги. Как бы нагнулся, чтобы поправить кандалы. И тут же выпрямился, наступив ногой на оставленное на песке. Казалось, проделал все быстро и незаметно, но ближайший конвоир мгновенно подскочил к парню.
— Вас ист дас? Что такое? — заорал требовательно и рванул узника за руку в одну сторону, потом в другую: хотел понять, что делал парень, не пытался ли что-то спрятать. А тот вертелся на одном месте, только бы не открылось то, что лежало под его босой ступней. Конвоир вскоре угомонился, отошел, но, вдруг сообразив что-то, вновь вернулся назад и неожиданно скомандовал:
— Первая, вторая и… третья шеренги — три шага вперед!
Колыхнувшись, шеренги шагнули раз, второй и третий. И только Петро замешкался на мгновенье: команда застала его врасплох. Если нагнуться и взять с земли то, что опустил, — а это были ножницы, — конвоир безусловно заметит. Если оставить их на песке и шагнуть как ни в чем не бывало, тем более увидит. Всего на миг задержался на месте…
— Три шага вперед! — подскочил к Петру разъяренный конвоир и ткнул автоматом в сутулую спину. Тот, споткнувшись, сделал шаг вперед, и охранник сразу же заметил вдавленные в песок ржавые, потемневшие ножницы — самые обыкновенные, домашние ножницы. Но конвоир, нагнувшись, поднял их, как ядовитую змею.
— Что здесь? — Топайде мгновенно оказался рядом, и ноздри его нервно задергались и зашевелились. Увидав в руках конвоира старые ножницы, хищно уставился в лицо узника, сиротливо стоявшего вне строя.
— Где взял? — процедил Топайде.
Петр молчал, не отводя застывшего взгляда.
— Зачем? — зловеще прошипел Топайде.
— Хотел постричься… — опомнился наконец Петр, и уже по одному тону его понял Топайде, что узник говорит неправду, хотя постричься ему, безусловно, не мешало бы.
— Для чего? — раздраженно хлопал гестаповец стеком о голенище.
Петро пожал худыми плечами — дескать, я сказал все, и непонятно, что еще от меня нужно.
— Я спрашиваю в последний раз! — позеленел от злобы гестаповец.
— Постричься, — повторил Петро с наивной непосредственностью, и Топайде понял: из этого скелета если и вылетит другое слово, то разве что вместе с душой. Упорству этих украинцев можно позавидовать! Он взмахнул стеком, как дирижерской палочкой, и конвоиры, подобно хорошо сыгравшимся музыкантам, прекрасно знающим свои партии, накинулись на узника. Первым же ударом свалили его на землю и начали бить сапогами, а Топайде повторял, словно робот, не ожидая ответа:
— Зачем? Зачем? Зачем?
Микола невольно оглянулся на Гордея, и тот, виновато понурившись, опустил глаза: оба догадались, о чем каждый подумал в эту минуту. А конвоиры все избивали Петра, и Топайде, как заведенный, твердил:
— Воцу? Воцу? Воцу?
Подпольщики настороженно наблюдали эту сцену, с замиранием сердца думали: выдержит ли товарищ? Не проговорится ли, потеряв рассудок от жестоких побоев? Сейчас достаточно одного неосторожного слова — и все задуманное рухнет, сразу же все участники будут уничтожены, как и он сам. Но Петро выдержал.
Палачи своими коваными сапогами продолжали месить уже неживое тело. Топайде заметил это первым и указал стеком в сторону ближайшей печи, чадившей жирной сажей…
Ночью Федор сказал:
— Это не может нас остановить. Петро умер героем, и каждый из нас, если понадобится, готов так погибнуть. Лучше умереть живым, чем жить мертвым.
— Значит, и дальше искать?
— Другого выхода нет.
Долго молчали, как бы поминая погибшего.
На следующее утро Микола принялся за поиски с еще большим усердием. Смерть товарища словно торопила, напоминала, что задуманное очень рискованно и нелегко, но тем более нужно делать это решительно и быстро. Долго ничего путного не попадалось. Но вот судьба улыбнулась ему. Ткнув багром в скрюченный труп, Микола сразу ощутил что-то металлическое. В кармане полуистлевшего пиджака что-то звякнуло. Оглянулся. Никого. Дрожащими чуткими пальцами (такие пальцы бывают, наверно, у слепых) осторожно коснулся этого предмета. Ощупал его. Ясно: ножницы — портновские, с широкими лезвиями. Просто клад! Оглянулся еще раз, судорожно ощупывая металл, и, еще раз убедившись, что никто на него не смотрит, одним рывком выхватил ножницы из кармана покойника и опустил их себе за пазуху. Холодный металл коснулся тела, проскользнул по животу и застрял у веревки, придерживавшей кандалы. Концы ножниц оказались видны из-под лохмотьев рубахи, он всячески пытался спрятать их, но они все равно оставались на виду. Тогда он оторвал от подола рубахи узкую полоску, задрал штанину, привязал ножницы к ноге и торопливо прикрыл их штаниной.
Сердце бешено забилось. Теперь главное — ничем не привлечь внимания надзирателя.
Поскорей бы смеркалось! Но время, казалось, застыло на месте. Солнце неподвижно стояло над головой, будто заметило находку Миколы и заинтересовалось: что же будет дальше? Что будет? Этот вечер, прихода, которого он ждет с таким нетерпением, может оказаться последним в жизни.
Очень возможно, что сегодня произойдет с ним то, что произошло вчера с Петром…
И тем не менее он вздохнул с облегчением, когда приказали кончать работу. Затем — все то же самое, что каждый вечер. Проверка. У кого малейшая подозрительная царапина на цепи, кто припрятал что-нибудь недозволенное, кто «кушаль жаркое», — немедленно в сторону, на колени, поднять молитвенно руки вверх: «Я больше не буду!» — и выстрел в затылок. Потом — контрольный в глаз. И в печь, на один из тех штабелей, которые только сегодня складывал сам…
Вот узников выстроили в колонну по пять. Появился Топайде. Со своим блестящим стеком, элегантный, подтянутый. Старший надзиратель бодро доложил: в колонне столько-то трупов. Но сегодня Топайде равнодушен, лицо — застывшая гипсовая маска. Может быть, после вчерашнего. И конвоиры, заискивая перед ним, тоже становятся неподвижными и злыми.
Микола, как обычно, в третьей шеренге. И пока охранники «едят глазами» Топайде, Микола незаметно ослабляет завязку на ноге, и холодный металл проскальзывает вниз и мягко падает в песок. Микола стоит, словно ничего не произошло, не шелохнется, словно аршин проглотив, не моргнув глазом. Секунду спустя все-таки наступает на ножницы левой ногой, потом — незаметно, движением одних только пальцев — нагребает на них немного песку. Он так осторожен, что даже кандалы не улавливают движений пальцев — цепь молчит. В это время раздается команда:
— Осмотреть кандалы!
Надзиратели бросаются по рядам, присматриваются, толкают узников — после вчерашнего проверяют особенно придирчиво. Потом старший надзиратель кричит:
— Первая, вторая и третья шеренги — три шага вперед! Кру-гом!
Вероятно, надеется и сегодня застать кого-нибудь врасплох и выслужиться перед начальством. Но на этот раз узники без малейшего промедления выполняют команду. И Микола тоже. Твердо делает три шага. Старший надзиратель неторопливо осматривает линии, где только что стояли шеренги смертников, внимательно осматривает землю. Микола весь съеживается. Фашист все ближе и ближе подходит к е г о месту.
Остановился, всматривается. Холодный пот выступает на лбу Миколы. Ему так хочется повернуть голову, хотя он понимает, что это смерть. Чувствует: кровь ударила в затылок, и, наверно, затылок побагровел.
— Сомкнись!