Уставился остекленевшим взглядом в мрачную ночь за окном. В небо хвостатыми кометами продолжали взлетать осветительные ракеты, маяча в ночном тумане мутными пятнами света и неумолимо напоминая о том, что произошло. Издалека, из глубины яра, слышалась беспорядочная стрельба.
Топайде машинально потянулся к кобуре — она была еще не застегнута после расстрела раненых. Рывком выдернул пистолет и последний раз в своей жизни выстрелил в глаз. Самому себе.
На дне яра Микола наткнулся на Гордея: в предрассветном сумраке узнал его узкую сутулую спину. И теперь они бежали вместе.
Бежали, вроде бы напрягая все силы, а получалось не очень-то быстро. То ли ноги, привыкнув к кандалам, не могли теперь шагать широко, размашисто, а семенили, спотыкались; то ли слишком скользили и время от времени увязали в размякшей под дождем глине. И все-таки бежали вперед, и ракеты взвивались уже далеко позади, озаряя мертвенно-бледным светом не землю под ногами, а низкое небо под тучами. И пулеметная трескотня притихла — или не слышна была здесь, или незачем больше было стрелять.
Бежали — и мокрая глина чавкала под ногами, а ветки, как розги, больно хлестали их по лицу и рукам, кромсали и без того изодранные грязные рубахи. Валявшиеся на земле сучья впивались в пятки, острые камни рассекали ступни, но смертники бежали от смерти, не имея времени ни выбирать тропинки, ни обращать внимания на боль.
В какой-то момент Гордей начал отставать, и Микола, замедляя бег, дожидался его, но в конце концов, сам едва переводя дыхание, тихо попросил:
— Не отставай! Прошу тебя. Пока не рассвело, нужно обязательно вырваться из яра.
Вот впереди глухо забурлил поток. Скорей в воду. Это даже хорошо: собаки, если примчится сюда погоня, потеряют след. Под ногами забурлило, запрыгало — ручей, щедро напоенный ночным дождем, клокотал и пенился.
Вода! Так много воды!..
Миколе страшно захотелось напиться, вволю напиться не вонючей и теплой воды из цистерны, а прохладной, свежей, прямо из ручья. Наклонился уже, но вспомнил: вода эта тоже оттуда, где так много трупов, давнишних, полуистлевших, и сегодняшних. Пить сразу расхотелось. Плеснул немного воды в лицо, на голову, хотя и промок под дождем насквозь.
Слышал, как позади хлебал воду Гордей — из пригоршни, жадно.
Побежали дальше. Овраг кончился, и пошли невысокие холмы. Микола увидел на другой стороне ручья крутой подъем, а немного подальше — первый жилой двор. Забор, дощатая калитка, железная крыша. А метрах в ста невысокий деревянный мостик, проселочная дорога. Близость дороги пугала, и Микола пошел к другому берегу вброд. Воды в ручье было по колено, а дно так и засасывало ногу. Еле хватало сил идти дальше. Но как можно было остановиться: уйти из-под пуль и снова попасть в лапы палачей?..
Наконец выбрались на берег. Вот и калитка. Войти? Постучать? А что, если и здесь фашисты? Но надо же куда-то спрятаться.
Осторожно нажал на щеколду и, как у себя дома, — калитку чуть приподнял и резко толкнул вперед. Вошел во двор. Гордей за ним. И тут же на дороге затарахтел мотоцикл. Гестаповцы из лагеря! Мотоцикл пролетел по шаткому настилу моста через поток и остановился. Солдаты спрыгнули на землю, развернули пулемет в коляске на широкую котловину яра — туда, где всего несколько минут назад брели по воде беглые смертники. Если б они пошли к мостику, вот тут-то и нарвались бы на мотоциклистов. Вот и не торопись, вот и прислушивайся к надрывному стуку сердца, к боли изувеченных цепями ног.
Бежать, только бежать. Дальше и дальше. Невзирая на усталость, ни на что, пока не упадешь. Тогда будь что будет. Но пока слушаются, бредут ноги — беги. Пригнувшись, бросились от калитки в глубь двора и только теперь заметили, что и в этом дворе, который на какое-то мгновенье показался спасительным, тоже фашисты. Возле дома, сломав развесистый куст сирени, стояла огромная крытая машина. Значит, здесь на постое солдаты.
Нужно поскорей убираться отсюда, бежать, пока не поздно. Неслышно, как тени, выскользнули по огороду со двора и снова оказались на краю обрыва.
Впереди увидели железнодорожную насыпь. Еще из Бабьего яра, когда бывали на плацу, видели иногда эту насыпь с высокими сводами моста над Куреневским шляхом. Железнодорожная колея шла от Днепра к Святошину. Значит, если бежать вдоль колеи, можно добраться до Святошинского бора или, перебравшись через насыпь, выйти к Пуща-Водицкому лесу, который немного ближе.
Сейчас для них было единственное спасение — пока не рассвело совсем, добежать до леса. Там легче спрятаться, да и преследователи, остерегаясь партизан, не станут углубляться в чащу. В лесу можно отдохнуть, а потом уйти в партизанские места и разыскать там какой-нибудь отряд.
Через колею нужно перебраться сейчас, пока есть силы. Ведь эта высокая насыпь как бы сразу отгородит их от Бабьего яра, от погони.
Приблизились к насыпи, залегли, притаившись в канаве. Железную дорогу фашисты ревностно охраняли всегда, а теперь, когда фронт приблизился к Днепру и оживились партизаны, — и подавно. Деревья и кустарники вдоль насыпи были вырублены. Нужно повнимательней присмотреться, перелезать осторожно, чтобы не нарваться на патруль.
— Пошли, — шепнул Микола, прислушавшись, и пополз первым. Вот и крутой склон насыпи. Но как осторожно они ни карабкались, из-под ног с шорохом осыпался жесткий гравий, и казалось, на сколько удавалось проползти вверх, на столько же съезжал назад.
Ползли упрямо, обдирая о щебень локти и колени. Наконец блеснули рельсы. Микола ухватился за холодный металл, напрягся, подтянулся на дрожащих от усталости руках, лег на густо просмоленные шпалы. Протянул руку и помог выбраться Гордею.
— Я не могу больше, — Гордей, тяжело дыша, лег рядом.
— Тс-с!.. — и, не выпуская его руки, Микола пополз через рельсы. На противоположном краю насыпи, почувствовав, что Гордей не очень-то держится за него, он оставил его и покатился вниз. Слышал, как осыпаются камешки. Казалось, что от движений Гордея они шуршали громче.
Внизу огляделись. По эту сторону насыпи не было ни хат, ни огородов. До самой кромки далекого леса тянулись поросшие низким кустарником и бурьяном песчаные пустыри. Скорее спрятаться в кустах, передохнуть.. Хотя бы самую малость.
— Не отставать, — снова напомнил Микола Гордею и, пригнувшись, побежал.
Чтобы легче бежалось, а вернее, чтобы просто-напросто убедиться, что он все же движется вперед, Микола начал считать шаги. Десять… двадцать… пятьдесят… Но позади почему-то не слышно частого с присвистом дыхания. Оглянулся. Гордея не видно. Надо же: до сих пор лежит в канаве под насыпью! Но ведь патрули могут заметить его…
Микола остановился, стал делать Гордею знаки: вставай, мол, иначе плохо будет! Гордей поднялся и, пошатываясь, шагнул раз, второй. Только бы не упал, только бы выдержал. До леса еще километра три…
Гордей приближался медленно, повесив голову. Поравнявшись с Миколой, даже не взглянул на него, молча подошел к кусту, под которым сидел Микола, и упал на землю.
— Давай понесу тебя, — сказал Микола, хотя вовсе не был уверен, что сможет поднять Гордея.
— Н-нет, — пробормотал Гордей. — Ты не сможешь…
Он был прав. Микола сам с трудом держался на искалеченных ногах. Его вела вперед только мысль о том, что остановиться — это значит отдать себя на растерзание немецким овчаркам.
— Я не пойду дальше, — неожиданно заявил Гордей. — Нет больше сил… Ты иди, а я не могу…
— Я понесу тебя! — повторил упрямо Микола, хотя знал, что сделать этого не сможет.
Тогда Гордей слабым голосом произнес, что можно попробовать двигаться дальше на каком-нибудь товарном поезде. Дорога в гору, эшелоны ползут медленно, вот здесь они и уцепятся за платформу, взберутся на нее и доедут хотя бы до Василькова.
Микола посмотрел Гордею в глаза и теперь уже убедился, что Гордею очень хочется, чтобы он, Микола, не согласился, хочется, чтобы оставил его одного. Видимо, угнетало Гордея постоянное напоминание о прошлом, а еще больше пугало, очевидно, само возвращение к своим, к партизанам. Скорей всего именно поэтому и отставал он все время, жаловался на усталость и наконец придумал эту несусветную чепуху с поездом.