В село вошли поздней ночью, в такой густой темноте, что приземистые хатки казались кустами, а вблизи — стогами сена.
Артем остановился, чтобы отдышаться то ли от быстрой ходьбы, то ли от сильного волнения, охватившего его перед скорой встречей с любимой женой, с ее ворчливыми стариками.
— Заблудились? — спросил Микола, тоже переводя дух.
— Да ты что! Я тут с закрытыми глазами все найду, — горячо возразил Артем. — На ощупь любую собаку за хвост привяжу. Просто прикидываю, как вернее пройти.
А вот и хата тестя. Зашли с огорода. Пробрались к оконцу, выходящему в сад. Артем знал: в этой комнатке, когда была еще девушкой, спала его жена. Постучал. Хотел стукнуть всего один раз, но рука как-то сама, непроизвольно, дернулась, пальцы задрожали и застучали в стекло мелкой дробью.
Из хаты ни звука.
— Громче постучи…
Артем забарабанил сильнее.
Но в ответ опять тишина.
— Оглохли, что ли? — рассердился Артем. Хотел было опять стучать, более требовательно, как вдруг заметил — занавеска на окне сдвинулась, и в темноте замаячило что-то белое. Узнал тестя.
— Батя, это я… Артем. Открывайте!
— Что?
— Артем, говорю!
— Какой Артем? — допытывался старик, будто ночью к нему могли прийти несколько Артемов.
— Какой, какой… — обиделся тот: ему показалось, что рядом с отцом стоит дочь, его жена, и все слышит, но до сих пор не откликнулась, не бросилась ему на шею. И он сказал: — Ваш Артем! Зять ваш! Или вы оглохли?
Старик молчал.
— Так открывайте!
— Нашего Артема давно в живых нету.
— Неправда! Я — живой! — сказал Артем и невольно оглянулся, испугавшись своего голоса.
Белое пятно в окне исчезло, и беглецы стали прислушиваться, когда же заскрипят двери.
Но из хаты снова ни звука.
— Да что он, старый чурбан, опять спать улегся? — спросил Артем почему-то у Миколы.
— Похоже, — пробормотал Микола. Его тоже это и удивляло, и злило. Ведь даже совсем чужие люди принимали их и давали приют.
Артем в сердцах забарабанил кулакам по раме. Микола почувствовал, что то ли терпение Артема лопнуло, то ли подозрение у него возникло — нет ли у жены какого-то мужика. За темным стеклом окна снова замаячила фигура в белом.
— Ты что среди ночи разоряешься? — сердито прокричал тесть. — Иди себе подобру-поздорову, не мешай людям спать. Не доводи до греха.
— Да это же я, зять ваш! Вот ей-богу я!.. — отчаявшись, перекрестился Артем, пожалуй, впервые в жизни. — Вот вам крест святой!
Старик помолчал немного, а потом сказал:
— Ладно, сейчас разбужу дочку… — Будто она преспокойно спит, не слыша ни стука, ни долгого отцовского пререкания с кем-то. Нет-нет, не спит она, а все слышит, но, видимо, боится откликнуться, потому и посылает к окну отца.
Прошло еще немного времени: Артему начало казаться, что старик опять пошел спать, как вдруг за окном что-то мелькнуло — на этот раз к стеклу прильнуло женское лицо.
— Голубушка моя! — с нежностью, как только мог, произнес Артем. — Это я ведь, Артемушка… Из лагеря сбежал… Вот с товарищем, — указал он на Миколу, стоявшего позади, будто это было самым убедительным доказательством. — Видишь?
— Ой! — испуганно вскрикнула за окном жена: очевидно, в словах нежданного гостя, выдававшего себя за ее мужа, уловила все же родное, распознала знакомое только ей. И босые ноги ее зашлепали по полу.
Артем растерянно прислушивался: что, если им и на этот раз не откроют? Но дверь распахнулась, и беглецы вошли в дом. Коптилку хозяева не зажгли — боялись. Словно и сквозь плотно завешенные окна кто-то мог подсмотреть, что делалось в хате, увидеть подозрительных людей.
Под печью верещал неугомонный сверчок; на стене озабоченно тикали ходики; от печки приятно тянуло теплом; пахло коржом, испеченным на капустном листе.
Буквально во всем, даже в самом малом, чувствовалось такое домашнее, родное, что Артем не выдержал и, прильнув к нежному, горячему с постели плечу жены, неожиданно для себя разрыдался. Жена успокаивала его, и Миколе стало неловко от безудержных мужских слез и оттого, что он невольно оказался свидетелем семейной сцены. Артем же все плакал, содрогаясь всем своим худосочным телом. Вслед за ним заголосила и жена, теперь уже точно убедившись, что это ее муж, и ощутив, как изможден он и подавлен.
— Завели, как на похоронах, — проворчал старик. Потом, так сказать, сменив гнев на милость, благосклонно напомнил, что хлопцам с дороги поспать бы надо, а там, мол, утро вечера мудренее. В хате не отлежаться — ну как заглянет кто днем, увидит, беды не оберешься. Разве что постелить им на чердаке: там темно, есть немножко сена и у дымохода тепло.
Беглецы полезли наверх, зарылись в слежавшееся сено. От дымохода и вправду исходил ни с чем не сравнимый домашний дух, и они мгновенно уснули.
Прошел день. Прошла ночь. Заканчивался второй день. А беглецы не показывались, даже не отзывались. Жена Артема несколько раз поднималась по стремянке, звала их приглушенно, но из пропитанного запахом сена чердака — ни звука. И женщина всполошилась — поди, еще умерли. Вернулась в хату, попросила батю наведаться на чердак и посмотреть.
Отец, недовольно ворча, — всегда эти бабы попусту переполох поднимают! — взобрался на чердак и разбудил спящих. Они, понятно, не умерли, но, казалось, возвращались с того света, с трудом выходили из забытья. Пока трясешь их — поднимаются, сидят, но стоит только отпустить — опять набок валятся. Пока говоришь с ними — открывают глаза, умолкнешь — опускают веки и тут же засыпают.
— Ну ладно, хлопцы, не валяйте дурака, — расталкивал старик то одного, то другого. — Вечер уже.
— Неужели проспали весь день? — отозвался наконец Микола.
— День, — хмыкнул старик. — Вы двое суток уже спите.
— Да ну?
Еле-еле спустились по крутой лестнице — руки не слушались, ноги как не свои, как из ваты. Так полусонные и уселись за стол. А после ужина опять стало клонить ко сну, будто не спали целую вечность. Изможденный организм старался наверстать то, чего был лишен так долго.
Хозяин вывел Миколу в сени, придержал лестницу, пока тот лез на чердак. Микола на ощупь нашел свое место у дымохода, опустился на разворошенное сено. Немного подождал Артема, но тот задержался внизу, и Микола уснул. Когда очнулся, рядом так никого и не было: Артем, наверно, остался в комнате.
Ноги у Миколы отекли, распухли. Он пошевелил ступнями, пальцами. Вроде бы двигаются, но ощущается это не очень четко. Понял: чем дольше будет лежать, тем больше расслабится организм. Нужно двигаться дальше. Нечеловеческим напряжением всех сил, пока они еще есть, заставить себя двигаться туда, куда надо прийти во что бы то ни стало — в отряд, к партизанам.
Собрался было спуститься вниз, как вдруг услышал в хате громкую перебранку — вероятно, вошел кто-то чужой. Неизвестный — уж не полицай ли? — хрипло требовал предъявить какие-то документы, а Артем заискивающе оправдывался и что-то объяснял. Значит, Артема застали в хате, и он на подозрении, несмотря на то что считается здесь своим.
— А ты, прихлебатель, — кричал тесть Артема, — хотя бы теперь-то людей не выдавал. А то вот Гитлер драпанет, а ты куда? За возом побежишь?
— Не твоя забота! — огрызнулся полицай. — Как бы вам самим не пришлось без воза бежать! — Но в его голосе все же зазвучала нотка неуверенности. — Короче, чтоб была мне бумага, и все!
Затопали тяжелые шаги в сенях, во дворе. А немного погодя, кто-то осторожно поднялся по лестнице и зашептал:
— Микола! Не спишь?
Микола наклонился к проему.
— Слезай, поговорим, — бросил Артем уже снизу.
Но едва Микола вошел в комнату, там все умолкли: должно быть, как раз говорили то, чего он не должен был слышать. Микола пристально посмотрел на Артема, и тот внезапно смутился. Оглянулся как бы за поддержкой к жене, та мгновенно поняла и застрекотала; но и в ее голосе было что-то виноватое, и она старалась это скрыть деланной непринужденностью.
— Вот — полицай приходил, — начала она, остановив на Миколе внимательный взгляд больших карих глаз под шнурочками черных бровей. Только теперь Микола заметил ее красоту. Хороша! Неспроста Артем постоянно вспоминал ее и так рвался сюда. Особенно бросалась в глаза тугая женская грудь под тоненькой кофтенкой в голубенький горошек, распахнутой от шеи. И сквозь этот просвет виднелся манящий желобок между тугими бело-розовыми округлостями. Микола не мог отвести взгляда, потом, спохватившись, покраснел, как мальчишка, которого поймали на чем-то недозволенно постыдном.