— Вот полицай приходил,: — повторила женщина тверже, заметив смущение Миколы и почувствовав себя от этого увереннее. — Требовал документы. А их-то у вас нету… — И чтобы Микола не подумал, будто речь только лишь о нем, поспешила добавить: — И у тебя, и у Артема. Но Артема здесь знают… и я его никуда не отпущу… Пусть хоть повесят меня… — И указала рукой куда-то вверх, будто и вправду ее могли повесить в хате. От этого быстрого движения рукав кофточки приподнялся, оголяя руку, тоже бело-розовую и упругую, и Микола торопливо отвел взгляд от этой дурманящей белизны…
Теперь он догадался, о чем идет речь. Но, чтобы окончательно убедиться в своей неприятной догадке, спросил, сделав вид, будто не до конца понял жену Артема:
— Так, значит, пора нам идти, Артем?
Он повернулся к Артему, ожидая ответа именно от него.
Артему же хотелось, чтобы разговор завершила жена. Наверно, об этом и договаривались заранее, до его появления (Артем, видимо, опасался, что не сможет убедить Миколу продолжать путь без него). Виновато улыбнувшись, Артем вяло пожал плечами и умоляюще взглянул на жену. Микола будто впервые увидел Артема таким безвольным и беспомощным.
Жена сразу уловила этот осуждающе-пренебрежительный взгляд и, словно разгадав Миколины мысли, опять заговорила быстро и твердо: понимала, что именно сейчас необходима мужу ее энергичная поддержка, что именно сейчас решается, осмелится ли Артем остаться дома, хотя бы на время, а товарища выпроводить одного в опасный путь или, преодолев домашние соблазны, останется верным мужской дружбе и общему делу.
— Никуда я его не отпущу! — выкрикнула она, будто Артем уже собрался уходить. — Мертвого дождалась, а теперь живого на смерть послать? Не пущу!
И тогда Артем не выдержал и тоже заговорил горячо, с надрывом:
— Видишь ли, Миколушка, дело какое: еле дождалась она, — будто речь шла о жене, а не о нем. — И удастся ли ей еще дождаться… А в отряд я приду. Вот тебе крест святой — приду. Но сразу — поверь — не могу! Так и кажется, если оставлю ее сейчас, больше никогда не увижу… — И он опустил голову, судорожно вдохнул воздух.
Тесть, громко раскашлявшись, поспешно вышел из комнаты. Что-то упало у него в сенях, он выругался, проклиная войну.
Микола молча направился к выходу. Когда уже открыл дверь, жена Артема вдруг спохватилась: нужно бы гостю на дорогу дать харчей. Но Микола тяжело хлопнул дверью. В сенях, у ведра с водой, прихватил свою суковатую палку и пошел к калитке.
У самого забора нагнал его тесть Артема.
— Не выходи на улицу, — придержал он Миколу. — Я тебя выведу за село потайными стежками.
Хотелось Миколе отказаться и от этого, но смирил свою гордость: кто-то рассудительный подсказал — на это надо согласиться. Старик вел его огородами, по берегу, подальше от дороги и хат, проводил за село, до неглубокого овражка.
— А теперь вот этой балкой иди в степь, до леса… — указал он направление и долго еще растолковывал, где потом следует поворачивать да как напрямую добираться до Василькова. Объяснял дольше, чем нужно. Микола уже пошел, не выдержав этого нудного разжевывания, а старик все еще что-то выкрикивал вслед, показывал куда-то рукой. Чувствовалось, и ему было безмерно стыдно за то, что произошло в его хате, и теперь хотелось хоть в какой-то мере оправдаться перед своей совестью.
Всю ночь Микола не останавливался для отдыха — все шел и шел по прихваченной первыми заморозками земле. Отдыхать не садился, опасаясь, что потом идти будет тяжелее. Уже начало рассветать, пора было подумать о дневном укрытии, а он продолжал шагать, стараясь не обращать внимания на ноги. Предрассветный морозец крепчал, как бы сердясь на то, что скоро появится солнце и прогонит его. Каждая веточка, каждый стебелек, опавшая листва — все серебрилось в инее, и вся земля покрылась неожиданной белизной, словно и ей пришлось пережить что-то трагическое и она поседела за одну ночь.
Замороженная трава хрустела под ногами, остро покалывая привыкшие ко всему босые ступни. У родственников Артема не обулся — они не предложили, а сам просить не стал. Впрочем, если бы и предложили, все равно отказался бы. Да и вообще вряд ли что-нибудь можно было натянуть на его опухшие ноги.
Мелкие лужицы подернулись тонким ледком, похожи стали на бельма, и Микола, поскользнувшись, едва не упал. Тесть Артема, надо отдать ему должное, указал хорошую, надежную дорогу, поодаль от людных мест. Тропинка бежала, вдоль холмов, по балкам, и Микола решил: хотя уже и рассвело, а пока есть силы, двигаться дальше.
И он тяжко переставлял непослушные натруженные ноги, пожалуй, даже тяжелее, чем тогда, когда на израненных щиколотках позванивали кандалы. Суставы будто проржавели, сгибались с трудом, хрустя и потрескивая, и, казалось, вот-вот сломаются. Но еще тяжелее было на сердце: какая-то невыносимо тягостная обида камнем легла на него. Не хотелось думать об Артеме и обо всем до мерзости унизительном, что произошло вчера. Вспомнилась Лариса. Вспомнился Федор. Вот люди так люди! Не чета этому Артему, в душе которого шевельнулось что-то отталкивающе эгоистическое. И много еще есть людей хороших, настоящих. Это — знакомые и незнакомые, близкие и неблизкие — люди одной с ним, Миколой, общей судьбы.
От этих мыслей стало легче на душе.
Начало светать.
Тропинка наконец взобралась на холм, и Микола замедлил шаг. Остановился: заметил в низине какие-то подвижные рыжеватые комья. Присмотрелся — козы. Здесь, пожалуй, не слышно фашистов, если уж люди решились пасти своих коз, тщательно скрываемых от ненасытных оккупантов. А вот и пастухи. Дети. В неглубокой воронке развели они костер и сидели вокруг него. Наверно, грели окоченевшие от холода руки или пекли собранную в поле картошку. Так и он делал в детстве, когда пас на опушке добрую и умную Лыску. Бывало, выхватишь из жара обугленную картофелину и перебрасываешь ее с ладони на ладонь, пока остынет. А потом отламываешь по кусочку и смакуешь.
Детей можно не бояться. Сколько таких вот мальчишек было в партизанских отрядах, в подполье. Вот хотя бы Коля-маленький, умевший пробраться всюду, где и взрослому не пройти.
Микола решительно направился к костру. Пастухи заметили неизвестного. Настороженно повернули головы. По всему видать, идет человек издалека, истощен и нуждается в их помощи. Может быть, это наш летчик из подбитого в воздушном бою самолета, упавшего во вражеском тылу, или раненый, бежавший из концлагеря, или…
Подойдя к детям поближе, Микола остановился и приветливо поздоровался.
— Можно погреться? — спросил он.
— Можно! Садитесь! Вот сюда! — засуетились пастушки.
Один из них вскочил на ноги, уступая свое место у огня, но Микола взял его за плечи и усадил снова, а сам пристроился рядом. Вытянул ноги к костру, расслабился, вздохнул глубоко и с облегчением.
— О-о, вы печете яблоки! — удивился он. В пепле морщились, лопаясь и постреливая, маленькие яблочки.
— Это мы вон там, в саду, отыскали. За листьями их не видно было, а теперь листья опали, вот мы и находим. Печеные, они очень вкусные. А сад тот ничей. Раньше колхозный был.
Он выкатил прутиком из-под угольков одно яблоко и подал Миколе. Тот обдул с него пепел, надкусил. Яблочко в самом деле оказалось вкусным. Очень сладким. Микола медленно жевал, а перед глазами неожиданно возникло другое яблоко — то, которое выбил у него из рук комендант полиции Захарий в день ареста. Кажется, давным-давно это было, а ведь прошло немного больше месяца. Точнее — месяц и неделя. Сегодня утром он пересчитал узелки на шпагате, которым до сих пор подпоясывался. И хотя побывал уже в нескольких хатах, разговаривал с людьми, а у тестя Артема даже видел на стене самодельный календарь и хорошо знал сегодняшнее число, никакой календарь не смог бы напомнить ему с такой точностью всего пережитого за эти пять недель, как эти тугие узелки. Сегодня начинается тридцать восьмой день его мытарств, тернистого пути над бездной, которому конца не видно, хотя, казалось бы, он у цели, рядом с родными местами и, очень возможно, с партизанами. Но каждую минуту все может начаться сызнова.