— Просто так… — пробормотал он и тут же мысленно обругал себя за то, что не смог придумать чего-нибудь поумнее.
— Так она же на работе, — напомнила санитарка.
— Мне очень нужно… — сказал он.
И, наверно, в голосе его, во всем облике было что-то, заставившее санитарку понимающе вздохнуть и пойти за Надийкой.
Юрко обрадовался, но напрасно. Санитарка вскоре вернулась и, не глядя ему в глаза, тихо произнесла:
— Не может она выйти. Операция. — И отвернулась, видимо не желая, чтобы Юрко заметил ее смущение.
Конечно, Надийка могла выйти, хотя бы на минутку. Но она этого сделать не решилась, ведь был уже у нее неприятный разговор с Михаилом из-за того, что была у Юрка дома. Да и о чем, собственно, им говорить? К тому же, нескольких минут все равно не хватит, а дольше на самом деле не могла.
Юрко поплелся за санитаркой:
— Может быть, мне подождать?
— Нечего ждать, — с неожиданной резкостью возразила та, — тут тебе не вокзал… Надо, так после работы встретитесь.
«Работа… операция… Люди заняты нужными делами, — думал Юрко, — а ты бродишь, как неприкаянный, со своими переживаниями, морочишь голову себе и другим».
Работа… Пожалуй, пора и ему взяться за свое дело: столбы, изоляторы, лампочки, рубильники. За то, что для других было вроде второстепенным и неинтересным, а для него — важным. Пора вернуться к телевизорам и приемникам, послушно раскрывающим ему свои тайны. Он чинил их по всему селу, и было это не только увлечение, но и дополнительный заработок. Работа! Она утишит боль, а время лучший на свете лекарь, оно и подскажет, как быть дальше.
А с Надийкой он все равно встретится. Не может, он так легко отказаться от нее.
Он увидел Надийку, когда работал на линии.
Ребята, знавшие о его любви, заговорили вроде бы между собой, но так, чтобы слышал он:
— Глянь-ка, опять повез!
— Кто?
— Да Михайло!
— Кого?
— Кто Да кого! Надьку!
— Ну-у, он может! Которая сядет, ту и везет.
— И обязательно в Дедову балку.
— Куда же еще. Там кусты небывалой красоты. К тому же опята — вроде бы по делу.
Никто на Юрка не смотрел, как будто не замечали, а на самом деле видели только его и хотели намеками по-своему помочь товарищу, отрезвить его. А то втюрился в дивчину, которая ему от ворот поворот указала и перед всеми унижает хлопца. Может, опомнится, бедняга, да поищет другую, девчат кругом — хоть пруд пруди, получше Надийки найдутся.
«Зачем они так? — думал Юрко о Надийке и Михаиле. — Напоказ. Могли бы и на машине прокатиться (Михаил возит на газике главного зоотехника), так нет — на мотоцикле им надо: всему селу пыль в глаза пустить. Зачем? А не боятся ли, что кто-то может усомниться в их любви? Или над ним издевается Михаил?»
Юрко от бессилья стиснул зубы. Как бы отомстить Михаилу? Проколоть незаметно шины мотоцикла или набросать в бензобак ваты. Пускай тогда попытается завести. Или подстеречь, когда поедут в лес, подобраться незаметно к мотоциклу, сесть — и уехать. Пусть домой пешком топают. Или опять пойти вечером в клуб и броситься на Михаила с кулаками.
Да, нужно что-то придумать.
Но… Его месть снова огорчит Надийку, и она тихо, укоризненно попросит не срамить ни себя, ни ее. А Михаил-то ведь все равно, рано или поздно, отвернется от нее, бросит…
Значит, нужно ждать… Поется же в песне, как хлопец клянется ждать, пока вышедшая замуж его любимая не станет вдовой. Раньше не верил в такое. А вот, выходит, и для него ничего иного теперь не остается, как ждать долго-долго…
Но в состоянии ли он что-либо делать, зная, что о н и в л е с у? Какая уж тут работа, все будет валиться из рук.
Глаза все еще застилала пыль проклятого мотоцикла. Она висела в воздухе, едкая и удушливая, и как бы указывала путь. Куда?.. За село, конечно. К лесу, в Дедову балку…
Крайние хаты остались позади. Вот Юрко уже там, где степная дорога ныряет в прохладные рощи. Он оглянулся, как бы выбирая место, потом сел на прогретую солнцем траву, сорвал стебелек и жевал, жевал, не ощущая горьковатого привкуса. Не спускал глаз с дороги. А если Михаил махнет по другой тропе? Да нет, другого пути не должно быть, только этот, мимо него…
И действительно, вскоре мотоцикл вылетел на опушку и, словно стремясь убежать от своего собственного рычанья, понесся вдоль леса.
Юрко даже не успел сообразить, что же делать.
Нет, он, пожалуй, не предпримет ничего такого… только поднимется во весь рост, пусть заметят его, узнают… А он будет стоять прямо и неподвижно, пока они не исчезнут вдали. Пусть знают: он всегда рядом, все видит, где бы ни находились, куда бы ни скрылись, он не отступится. Ни за что.
Но вот мотоцикл поравнялся с ним, и, увидев Надийку, Юрко сразу потерял желание демонстрировать себя.
Смуглый, как цыган, широкогрудый Михаил гордо держал руль, а позади Надийка — словно и не она это, а продолжение Михаила, продолжение его могучей фигуры, его длинных сильных рук, так тесно прижималась к нему, так крепко держалась, будто боялась его потерять.
Им сейчас не до него. Поднимись Юрко хоть в десять своих ростов, все равно не заметят. Тем более не увидят ни его укора, ни пренебрежения. Они сейчас ничего не видят, кроме своего счастья.
Они сидели на своей скамье в парке, что рядом с больницей.
Надийка молчала, а Михаил большим складным ножом вырезал на спинке скамьи «М + Н».
Когда они тут бывали раньше и цвела сирень, Надийка любила отламывать веточку с распустившейся гроздью, отыскивала счастливые цветки с пятью лепестками. Отыскав один, два, а то и несколько, искренне радовалась и, смеясь, съедала «на счастье» ароматные звездочки. Вкус их был сладковато-терпкий. Михаил целовал ее в губы, и на его губах тоже появлялся привкус сирени.
А теперь сирень уже отцвела, не было ни «счастливых», ни обычных цветов…
— Почему ты поставил себя первым? — кивнула Надийка на вырезанные буквы.
— По алфавиту, — вывернулся он.
И принялся вырезать две коротенькие черточки — знак равенства.
Надийка смотрела, на его сильные, узловатые пальцы, напрягавшиеся, когда он нажимал на нож, и ждала: сейчас вырежет остальное. Знала, конечно, что пишут в таких случаях, но… Что-то едва уловимое затрепетало в ее глазах, и на губах появилась таинственная улыбка.
Михаил дорезал черточки, поднял глаза и вдруг встретился с этим, необыкновенным, Надийкиным взглядом. Вопросительно вскинул густые черные брови.
— И чему ж это равняется? — спросила она.
Михаил прищурился:
— Знаешь сама.
— Знаю… Теперь равняется — «сын»… — решилась она наконец произнести то, что давно собиралась поведать Михайлику как самое сокровенное, но все не могла выбрать подходящий момент.
Сын… Не к этому ли все шло?
Когда мчались на мотоцикле, забыв обо всем на свете, только бы ветер навстречу, и полет, и простор, и перед тобою крепкие плечи любимого, которые защищали, оберегали от всех неожиданностей. Его сильное, родное, горячее тело. И ты летишь вслед за ним — куда он, туда и ты, и уже не порознь о н и т ы, а единое целое — м ы…
Влетали в лес, где шепталась листва и приветливо качались ветви, неслись по широкой степи, где наливались хлеба, где извилистая тропа терялась во ржи и видны были только сверкающее небо да солнце, да земля, тоже разомлевшая от ласки и радости.
И они — вдвоем…
И вот — третий.
Почему-то не торопилась Надийка сказать о нем Михаилу.
Наверно, есть в этом что-то таинственное, тревожное, необыкновенное, такое, о чем не скажешь легко, непринужденно, в чем признаться, пожалуй, так же трудно, как первой произнести «люблю». Или даже труднее.
Михаил неторопливо, машинально сложил нож, так же медленно спрятал его в карман, и хотя это были обычные, без каких бы то ни было слов движения, у Надийки от них тревожно забилось сердце.
— Как это… сын? — колюче ощупал взглядом.
— Да-а… — смущенно улыбнулась Надийка, — Разве ты не догадываешься?