Михаил помрачнел.
— Зачем?
— Как это зачем? — не поняла Надийка.
— Да разве я не говорил тебе: никаких детей!
Надийка смотрела на него пристально, словно вспоминала — верно, говорил, но она тогда сочла это шуткой, зажала ему рот ладонью: «Не нужно, не нужно так», — ей и самой стало стыдно.
Но теперь…
— Ты сама — медик… Могла же… что-нибудь… — сказал он так, словно речь шла о какой-то мелочи.
— Я… я не думала об этом.
— Вы никогда не думаете.
— Кто — «вы»?
— Бабы. А потом — слезы, обиды. Ну, а чем я могу помочь? Чем? Я — не гинеколог!
— Какой ты жестокий…
— Или ты нарочно… Чтоб меня оседлать.
Надийка молчала.
— Короче, в мои планы это не входит… — помолчав, сказал он твердо.
— Планы? — переспросила Надийка. — А разве любят по плану?
— Ты привыкла придираться к словам. Просто я не собирался начинать жизнь с детей! И не раз предупреждал тебя об этом.
Надийка смотрела на него чистым, открытым взглядом, смотрела и ничего не говорила. Михаил не выдержал ее взгляда, опустил глаза. Лучше бы она просила, обвиняла, ругала, тогда легче было бы обороняться, переубеждать. Но Надийка продолжала молчать, глядя, немигающими глазами, словно видела Михаила и не замечала его, узнавала и не могла узнать.
Потом, так и не сказав ни слова, встала и пошла — сначала медленно, потом быстрее, быстрее, словно выходя из оцепенения.
Михаил поднялся в растерянности, хотел что-то крикнуть ей вслед, но потом передумал.
В сердцах пнул скамью ногой, да так, что схватился за колено, и, прихрамывая, заковылял по дорожке. Оглянулся на окно больницы, откуда всегда, заслышав его шаги, — как только она узнавала их среди множества других? — выглядывала улыбающаяся Надийка в беленькой шапочке и кивала — подожди, мол, минутку, я сейчас…
«Свинья же ты, Михаил…» — подумал он.
Но тут же вернулся в свое лоно.
Ушла… Может, оно и лучше, что сама убежала, ему сбежать было бы куда труднее. А жениться он, как и прежде, не собирается — это твердо.
Это даже хорошо, что она ушла — без ссоры, без слез и истерик. В таких случаях, как говорится, главное — «красиво разойтись».
Надийка ушла. Но не потому, что гордость заставила ее уйти. Просто-напросто ошеломили ее слова Михаила, его тон, его вид, ошеломили настолько, что не знала она, что и думать. Вот и ушла.
Казалось, любимый обрадуется, а получилось наоборот. Вероятно, и она немного виновата — так долго не признавалась (но ведь и сама долго не верила в это), так неожиданно, некстати заговорила (а с другой стороны — когда же было бы кстати?)…
Потому и решила несколько дней спустя встретиться снова. Смущаясь, приблизилась к конторе колхоза, там часто стоял е г о «козлик» — так называли тупоносый вездеход зоотехника. Она бывала здесь и раньше, когда хотелось встретиться поскорее. Но чаще Михаил сам подъезжал к ее дому и сигналил (чем сильно сердил мать) или к больнице (даже санитарки издали узнавали его мотоцикл и многозначительно ей подмигивали).
После разговора о сыне он не приехал ни разу ни домой, ни в больницу, а ждать не было больше сил.
И она пошла сама.
На мгновение застыла, увидев хорошо знакомую машину и Михаила. Он сидел на крыльце, широко расставив длинные ноги, курил и что-то весело рассказывал ребятам.
Ему шепнули на ухо, что она рядом, он вздрогнул от неожиданности, встал и пошел ей навстречу.
Она стояла стройная, красивая и ждала. И Михаилу подумалось — не пошутила ли она насчет сына, чтобы проверить его отношение к ней. Ведь не изменилась совсем. В обычной своей белой кофточке, с маленьким дерматиновым чемоданчиком в руке, и вроде бы даже без белого халата понятно: медсестра.
Но, приблизившись и поймав ее взгляд, сразу понял: нет, здесь не до шуток, все правда. Глаза ее, всегда прозрачные и озорные, смотрели сейчас тревожно и грустно.
Поздоровались. Помолчали.
— Мне нужно с тобой поговорить… — и голос се дрогнул.
— Говори… — с напускным безразличием бросил Михаил, отводя глаза в сторону. Мысленно приказал себе: «Только не уступай, держись!»
— Н-не здесь, — она проглотила комок, подкативший к горлу. — Можем мы встретиться где-нибудь и поговорить по-человечески?.. Или ты не человек?
— Тебе виднее…
— Так придешь? — спросила она.
— Приду. Почему не прийти? А куда?
— Ну, туда же… — кивнула чуть заметно в сторону больничного парка. — К… — запнулась. — К нашей скамейке. После работы.
— Ладно.
— Так я буду ждать…
— Хорошо.
Она пошла, стараясь держаться прямо, чтобы никто не мог понять, что между ними произошло что-то недоброе.
«Боже, — думала она, — есть ли правда на свете, за что такое унижение и как можно на верность отвечать черной неблагодарностью? Нет, Михаил придет, должен прийти, и все уладится. Разве можно мгновенно разлюбить? За неудачное слово, за непреднамеренный поступок? Кто знает, может быть, и можно».
Она так верила и так ждала счастья, даже не представляя себе, в чем же оно, это самое счастье. Не в том ли, чтобы быть всегда рядом с тем, кого любишь, и чтобы он любил тебя, только тебя, тебя одну, и больше никогошеньки?.. Как будто бы так все и складывалось, и вдруг… исчезла любовь. А была ли она? Но неужели все то, что было между ними, может называться как-то иначе?
Придет Михаил, и все станет ясно.
А он не пришел.
Сидела Надийка на скамейке еще пять минут после назначенного времени, десять, пятнадцать… Но никто не появлялся, не затарахтел мотоцикл, не слышались знакомые твердые шаги, не окликал громкий голос: «Медицина на месте?»
Сидела Надийка одинокая и поникшая, уставившись в так и не законченное равенство, вырезанное на спинке скамьи… Нет, не «сын» здесь нужно дописать и не «любовь», а «измена».
Понимала, что Михаил не придет, а все-таки ждала. Никак не могла себе представить, как будет жить без него — и она, и то, другое, существо, появления которого ожидала, теперь с не меньшим трепетом.
Действительно, как жить дальше, как смотреть людям в глаза, верить им? Столько у нее друзей, родных, близких, а вот всего один человек ушел, один-единственный, и — вокруг пустота, будто никогда и не было никого на всем белом свете.
Что же ей теперь остается?
Бегать следом, унижаться, как Юрко перед нею?
Нет, не станет она этого делать: любовь на коленях — не любовь.
И все-таки пошла к конторе еще раз. Знакомой машины не заметила. Сказали ей — в гараже, на профилактике. Пошла туда, попросила вызвать Михаила, но ей передали, что он очень занят — срочный ремонт — и выйти не сможет. Точно так же, как она ответила через санитарку Юрку: «Операция… занята…»
Больше никаких пояснений не требовалось: Михаил избегает ее, видеть ее не хочет.
Возвращаясь в больницу, бездумно свернула к знакомой скамье. И снова бросились в глаза две вырезанные буквы.
Нагнулась, схватила горсть земли и принялась торопливо замазывать эти буквы, хотя это было бессмысленно. И вспомнилось, как внезапно тогда помрачнел Михаил, как размеренно, механически складывал нож.
Над дверью будочки электриков, под самой крышей, свила гнездо ласточка, и Юрко часто засматривался на доверчиво высовывавшихся оттуда птенцов.
Так вот, задрав голову, стоял он однажды, наблюдая за ними, и услышал:
— Ты смотри, опять Михаил на своей тарахтелке! — крикнул кто-то из ребят.
Юрко вздрогнул.
— С ним другая уже!
— Опять в лес, в Дедову балку.
— Куда же еще! Место проверенное.
— Вот сатана! Меняет, как перчатки.
Что ж это получается? Может быть, это не Михаил? Нет, он. Его квадратные плечи, грудь колесом, длинные руки и черная шевелюра. Михаил, он и есть. Да вот сзади-то не Надийка, а другая!
Мотоцикл взвихрил пыль и потонул в ней, словно торопился поскорее спрятаться от людей.
Юрко пытался сообразить, что же произошло?
Михаил поехал в лес с другой конечно же только для того, чтобы досадить Надийке, раззадорить ее. Не иначе.