Значит, сейчас ей особенно нужны теплые слова, сердечное сочувствие.
И, забыв обо всем на свете и даже не поставив на место чемоданчик с инструментами, Юрко бегом помчался к Надийке.
Вот и колодец, вокруг которого бродил он в тот злосчастный вечер, когда подрался с Михаилом. А вот и ворота с калиткой. К ней всегда приближался Юрко с необъяснимым трепетом и, как ни уговаривал себя не волноваться, ничего не мог с собой поделать и обязательно останавливался, чтобы перевести дух.
Надийки дома не было, была только ее мать.
По тому, как она посмотрела на него, как поздоровалась — словно нехотя, после долгого молчания — и сразу же снова отвернулась к печке, Юрко догадался, что действительно произошло что-то серьезное. Раньше ведь мать Надийки встречала его приветливо и радостно, как всякая мать встречает парня, который ей нравится больше, чем избранник дочери. Всегда долго разговаривала с ним, жаловалась ему на Надийку, которая-де не считается с ее мнением, хотя к советам материнским прислушаться никогда не мешает, ведь то, чего дети не понимают, матери чувствуют сердцем. Говорила — с первого взгляда не понравился ей Михаил. А он, Юрко, ей по душе — о таком смирном и совестливом зяте только и мечтает.
Вздохнула женщина и сказала:
— Ох, чуяло, чуяло сердце, что так будет, так оно и вышло…
— Как?
— Бросил ее Михаил. И уехала она из дому…
— Куда? — вырвалось у Юрка.
Мать заплакала. А когда успокоилась, так на его вопрос и не ответила. О Михаиле говорила. Болтает он, что жениться ни на ком не собирается, а в том, что девчата сами к нему льнут, не его вина. И верно, липнут, липнут к нему, будь он неладен. И что только в нем находят? Видели — опять какую-то дуру в лес на своей тарахтелке возил. Соседка мне говорит — сходи-ка ты в милицию, пускай у него мотоциклетку отберут, а не то всех девчат в селе перепортит. А не отберут, так я, говорит, сама ему, бугаю окаянному, колеса шилом проткну, ведь и у меня дочка — хоть и без паспорта пока, а красивая.
— Да разве пойду я в милицию, — сокрушалась мать, — и перед людьми стыдно, да и Надийка наказывала: «Не смейте позориться! Не маленькая я, сама за свои поступки отвечать буду». Одним словом, нашла коса на камень. Что же мне, матери, делать теперь? Была доченька — и нету. Уехала, вернется ли когда назад? Успокаивала меня — мол, не первая еду, многие уезжают, всем на земле места хватит.
— Так куда же уехала? — в нетерпении повторил свой вопрос Юрко.
— Ой, не знаю, сы́нку, не ведаю… — И, словно почувствовав недоверие, добавила: — А если б и знала, то не могла бы сказать. Надийка наказала — никому ни слова.
Юрко понял, что мать знает, куда поехала дочь, и от этого стало легче на сердце. Если она знает, то и он сможет узнать. Каким образом, не представлял пока, но он разыщет Надийку хоть на краю света.
Побежал в больницу — опять ноги сами собой понесли. На работе скажут более определенно.
В коридоре увидел ту же санитарку, у которой в прошлый раз допытывался о Надийке. Тогда она вроде бы сочувственно отнеслась к нему. И теперь он обрадовался, будто родственницу близкую встретил, бросился к ней, но она огрызнулась так сердито, что Юрко растерялся:
— Не приведи господь с такими проходимцами связываться! Свели девку с ума, лишили больницу такой золотой работницы, а теперь еще шатаются тут, допытываются — где да что? От таких вот света белого не взвидишь и сбежишь за тридевять земель!
— Вы, пожалуйста, не сваливайте с больной головы на здоровую, — не стерпел Юрко. — На один аршин всех не меряйте.
— Все вы одним миром мазаны, — не унималась санитарка. — Пока не доверишься — на руках носите, а поверишь — и все. Я в молодости тоже вот так поверила и на всю жизнь поплатилась. Да разве найдется на свете такая, чтоб не лила из-за вашего брата горьких слез?
— Не знаю… — присмирел Юрко.
— Да откуда тебе знать? — еще яростней наседала на него женщина, будто и впрямь Юрко был виноват. — Вам только бы своего добиться, а там хоть трава не расти. Знаю я таких! Метлой вас надо, метлой! — И она угрожающе подняла веник.
Юрко понял, что санитарке ничего не стоит от слов перейти к действию, и потому счел за лучшее подобру-поздорову ретироваться, тем более что вокруг начали уже собираться люди и, толком не зная, в чем дело, дружно поддерживали санитарку, гневно осуждая незнакомого парня, который натворил что-то да еще пытается оправдываться.
Вышел из больницы, угрюмо побрел по аллее. Среди кустов сирени заметил скамейку, опустился на нее и увидел вырезанные ножом буквы — «М + Н =».
И вдруг догадался: да это ж Михаил и Надийка. Да-да, скорее всего, они! Больница-то рядом!
После знака равенства нет ничего. Значит, уравнение ждет еще своего решения. Он горько усмехнулся, достал из кармана свой монтерский ножик, которым зачищал изоляцию на проводах, и вырезал еще две буквы. Получилось: «М + Н = Н + Ю».
Юрко так и не узнал, куда уехала Надийка.
Заходил еще раз к матери, был в больнице, даже решился поговорить об этом с Михаилом, но все напрасно.
Вечерами околачивался возле ее двора, стараясь не попадаться на глаза матери. Ждал счастливого случая. Но случай представился совершенно неожиданно и совсем не рядом с Надийкиным домом. Как-то поднялся Юрко к фонарю на столбе возле почты — сменить перегоревшую лампу. И вдруг увидел Надийкину мать. Она семенила по улице, а в руке, словно нечто хрупкое, бережно держала конверт.
Одета была по-праздничному — то ли всегда так одевалась, выходя в центр села, то ли потому, что несла это письмо. Сверху маленькая женщина казалась еще меньше.
Наверно, это письмо Надийке, а если так, то на нем есть ее адрес. Обычно сельчане не опускают писем в ящик, а сдают их работникам почты. Вот бы выпросить его, чтобы только взглянуть. Нет, не дадут, да и сам он не решится просить, — сразу догадаются, что к чему, и на смех поднимут. А если явиться к ним по служебному делу, ну, скажем, под видом ремонта электросчетчика или проверки проводки, и как бы невзначай зайти за стойку и незаметно просмотреть сданные письма? Нет. Незаметно никак не получится.
Между тем мать Надийки в здание почты не вошла. Остановилась у крыльца, еще раз посмотрела на конверт и опустила его в почтовый ящик, висевший под окном. Заглянула в прорезь — проскочил ли конверт внутрь, и, постояв с минуту, словно не желая расставаться с написанным, неуверенно тронулась с места и мелкими шажками пошла по улице. Отойдя немного, оглянулась, словно проверяя, не угрожает ли какая опасность ее письму, и двинулась дальше.
Как же теперь быть? Когда и кто будет доставать почту из ящика? Удастся ли тогда подойти и попросить? И покажут ли конверт?
Так и не заменив перегоревшую лампу, цепляясь за столб то одним, то другим металлическим когтем, спустился на землю. Снял когти и пояс с цепью и, подбежав к почте, остановился у синего ящика. Внимательно перечитал надпись на нем — когда забирают корреспонденцию. Сегодня не будут. Это хорошо. Присмотрелся, как прикреплен ящик к стене. Не удержался, попробовал — и сразу же отдернул руку. Показалось, кто-то пристально следит за ним. Оглянулся — никого.
Направился к другому столбу — напротив почты. И, хотя лампа на нем была в порядке, полез наверх. Долез до фонаря, чуть открутил лампу — чтобы не загорелась, когда включат электричество. Сегодня ночью здесь должно быть темно.
Затем вернулся в контору. Спрятал рабочий комбинезон и когти в свой шкафчик, переложил из чемоданчика в карман небольшие кусачки и пошел домой. В красный уголок, где ребята смотрели футбол по телевизору, даже не заглянул, хотя несколько дней ждал этого матча.
Дома, войдя в свою комнату, старательно прикрыл за собой дверь и принялся рыться в ящике стола — искал конверт. Тихо скрипнула дверь. Даже вздрогнул. А-а, мама… Пора ужинать? Да-да, конечно, он с утра ничего не ел. И не хотелось. Но, чтобы мать ничего не заметила, не охала, покорно пошел к столу и торопливо съел все, что там было. Вернулся к себе, нашел конверт. Кому же писать? Вспомнил товарища, который служил в армии. Недавно отвечал ему, а от него пока ничего не получил, но послать можно, друг не удивится, — знает, что Юрко любит писать письма.