Старался думать о ребенке, о такси, на котором повезет его и Надийку домой, об отдельной комнате в вагончике.
Однажды, в который раз читая список, вздрогнул — в списке стояла фамилия Надийки. Имя другое, а фамилия ее. И родила дочку, четыре килограмма. Как он и надеялся. Не нарочно ли скрыла свое имя? Но нет, оказалось не она, а однофамилица.
Случай как бы приблизил к ожидаемому. Теперь подходил к списку с трепетом, как настоящий молодой отец, с нетерпением и тревогой ожидающий своего первенца.
Но вот наконец дождался… Сошлись и фамилия, и имя матери, а вот ребенок… Мальчик, и вес самый заурядный.
Час спустя он примчался с огромным букетом цветов. Прихватил с собой тоже не маленький, полосатый херсонский арбуз. Толком не знал, что нужно роженице. А арбуз всем полезен.
Приняли — и арбуз, и цветы, пошутили — такого арбуза хватит на всю палату.
— А записку? От кого? — напомнила миловидная санитарка.
«Фу-ты!» — удивился сам себе, вылетело из головы. Конечно же нужно поздравить, хотя Надийка и без письма догадается, что это он. Не примчится же сюда Михаил на мотоцикле. Вот, опять Михаил лезет в душу, будь он неладен. Время ли думать сейчас о нем!
Вырвал из записной книжки листок, достал ручку, пристроился на подоконнике — к столу не пробьешься. Написал: «Надеждушка, поправляйся. Напиши, когда вас забрать». Хотел подписаться, но передумал: «Надеждушка» — этим все сказано, ведь никто, кроме него, не называл ее так.
Отдал записку и стал ждать ответа. Сам того не замечая, то выходил из вестибюля во двор — подышать свежим воздухом, успокоиться, то возвращался назад — и снова слушал, не вникая, монотонные разговоры таких же посетителей, как он.
Что-то долго не отвечает Надийка. Уж не случилось ли чего.
В душе росло предчувствие чего-то недоброго. Нет-нет, все будет хорошо, ведь когда ехал сюда, в автобусе кондукторша дала счастливый билет — сумма начальных и конечных цифр совпадала. Не так уж часто попадаются такие билеты, а вот сегодня именно ему достался. Билет он не выбросил, бережно положил в карман, и теперь, в который раз, рассматривал его, снова и снова убеждаясь, что он на самом деле счастливый.
А ответа все не было.
Он снова вышел на крыльцо, возвратился, потом опять.
Ага, окликнули. Санитарка с укором посмотрела на него:
— Третий раз зову! Где вы только бродите?
— Я здесь, я все время здесь, — забормотал Юрко, но санитарка ушла.
Схватил письмо и… застыл от удивления. Это была его собственная записка. Неужели не захотела даже взять ее и прочитать? Не ответила. Зачем же возвратила назад? Или у нее нет сил ни прочитать, ни написать что-нибудь — так ей сейчас плохо, так она слаба? Почему же тогда эта санитарка по-человечески не сказала, не объяснила?
Дрожащими пальцами вертел измятый листик, как вдруг увидел в уголке: «Спасибо. Поговорим потом. Надежда».
Как же это он сразу не заметил? Наверно, у Надийки не было под рукой чистой бумаги, вот и написала на его записке.
Сердце забилось радостно и легко.
Если ответила, значит, он заберет их к себе. Иначе — для чего добивался отдельной комнаты! Не может же он перед людьми, перед рабочим комитетом оказаться лгуном!
Он и раньше не переставал думать о Надийке, а теперь он не думал ни о чем другом. Она снилась по ночам и днем все время словно была рядом с ним — где бы ни был, что бы ни делал.
Много раз перечитывал ее слова. «Поговорим потом». Скорее бы!
«Потом» наступило через несколько дней.
Он пришел в больницу, и Надийка, стоя у окна, объяснила жестами — иди, мол, в скверик во дворе, я тоже сейчас туда выйду.
Они сели, на скамейку, стоявшую в тени-деревьев.
Надийка — в выцветшем больничном халате из голубой байки, без пуговиц, без пояска — завернулась в него, как заворачиваются после купания в банную простыню. Она выглядела непривычно бледной, худенькой, прямо-таки прозрачной. Такой он никогда еще ее не видел. Но все равно была она красивее всех. И еще заметил Юрко — она удивительно спокойна. Такой Юрко тоже никогда ее не знал. Словно перед ним не Надийка, а какая-то другая, незнакомая девушка, одинокая, кроткая, и от этого почему-то еще более близкая и родная.
Она рассказала о соседках по палате, потом о сыне. Назвала его Петром — в честь своего отца. Благодарила за арбуз, который принес Юрко, большущий и очень сочный. Где только такой достал!
Говорила про то, как соскучилась по девчатам со стройки, и о том, что очень хочется маму повидать, и о многом еще. И все тихо, спокойно, ровным голосом — о важном и неважном. А вот то, о чем они должны были бы говорить прежде всего, упорно обходила молчанием.
Юрко догадался: она нарочно уводит в сторону. Значит, он должен начать.
— Надийка, так когда забирать в а с? — специально выделил слово «вас», чтобы не ходить вокруг да около и чтобы она поняла все сразу. Пусть поймет, что он так решил давно и окончательно, что иных путей нет ни для него, ни для нее — только так, раз и навсегда!
— А ты хорошо подумал? — спросила она, помолчав немного, так же тихо и спокойно, как до этого говорила обо всем другом.
— Не только подумал, но и решил, — ответил он.
— Но ты не спросил моего согласия.
— Вот и спрашиваю.
Она улыбнулась.
— А если не соглашусь?
— Но почему же?
— Да хотя бы потому, что у меня — ненавистное тебе прошлое. Ты его мне никогда не простишь.
— Надийка, с чего ты это взяла?
— В жизни так часто случается.
— Не в жизни, нет, — горячо возразил Юрко, — это так только в книгах, которых ты начиталась.
— Нет, в книгах проще, чем в жизни. Ты не хочешь замечать сложностей. Ты придумал, тебе так хочется. А потом всю жизнь будешь считать, что пожалел меня, бедную, что у меня, мол, другого выхода не было.
— Ты так говоришь, как будто совсем меня не знаешь.
— Ты думаешь больше о себе, чем о моей судьбе. Вроде бы услугу мне оказываешь, бросаешь веревку, чтоб не утонула, а на деле хочешь обязательно сделать по-своему.
— Не по-моему, а по-нашему.
— Опять ты расписываешься за меня.
— Да нет же! Ну, скажи, а как хочешь ты? Как угодно, только не так, как я? Обозлилась на всех мужчин, а заодно и на меня.. Конечно, я тоже хожу в брюках и бреюсь. Но…
— Ты понимаешь, Юрко, что-то не дает мне покоя, что-то настойчиво сдерживает, предупреждает — не торопись, не лезь из огня да в полымя. Ведь никто не забывает прошлого.
— Все забыто, все! — горячо воскликнул Юрко.
— Ой ли? — недоверчиво покачала головой Надийка. — Есть вещи, которые не забываются.
Она умолкла, откинулась на спинку скамьи — худенькая, как девочка, прозрачная, снова зябко кутаясь в мягкий блекло-синий халат.
И впервые, глядя на Надийку, Юрку стало страшно, даже жутко, словно какой-то тревожный холод коснулся его сердца. Он на миг ощутил — да, действительно, не все так просто в жизни, как представляется ему. Вероятно, в Надийкиных словах есть доля истины — да, не все, далеко не все на свете можно забыть и простить.
Хотелось возразить Надийке, но не смог. Не поворачивался язык успокаивать, все равно прозвучало бы это фальшиво и неуместно, особенно в такую минуту. Молчал, поняв душой — сейчас молчание убедительнее и нужнее: оно способно сблизить надежнее любых, самых искренних слов.
Молчал Юрко, молчала Надийка, и в этой чуткой, напряженной тишине особенно отчетливо слышался доносившийся из родильного отделения отчаянный детский плач — тех, кто уже родился, и тех, кто только что является на свет.
Обычная жизнь начиналась сложно и болезненно. И, пожалуй, никогда не избавиться человеку от страданий, поскольку он с ними вступает в жизнь и с ними уходит из жизни.
Надийка вздрогнула, словно позвал ее кто-то. Вероятно, среди общего плача уловила голос своего малыша, проснувшегося и звавшего мать.
— Я побежала!
— Но мы… — попытался задержать ее Юрко, тоже поднявшись, — мы недоговорили.