В голове мелькнуло: Уля Громова.
Почему так подумалось, понять не мог. Из-за черной косы на груди, которую видел когда-то на портрете девушки из Краснодона? Из-за крепко сжатых, упрямых губ? Из-за ее выступления, которое все слушали, как завороженные?..
— Какие еще будут суждения? — спросил председатель.
— Какие там суждения, — сказал пожилой рабочий, не вставая, и все повернулись к нему. — Раз нужно, значит, дать.
— Голосуем… — напомнил председатель. — Кто за?
Подняли руки все. Руки были разные — мужские, женские, юношеские, и все одинаковые — крепкие, трудовые. Он с волнением смотрел на эти руки, и на сердце стало тепло. Как много хороших людей и столько в них доброты! Не все такие, как этот сосед.
Когда получили вторую комнату, в гости к ним приехала Надийкина мать.
Приглядываясь к внуку, теща сказала Надийке:
— Так вроде бы и на тебя похож, а глаза — ну, точь-в-точь Михайловы.
Юрка так всего и передернуло. Теща же, не замечая этого, начала рассказывать о Михаиле. Отгулял, мол, такой-сякой, свое, женился. Но, если правду сказать, — не сам женился, а оженили его. В селе до сих пор смеются, вспоминая, как мать той дивчины, с которой он любовь крутил да на мотоцикле катался, подстерегла его на улице и в волосы ему вцепилась. Михаил поначалу оборонялся: «Ладно, маманя, не кричи!», а потом завопил: «Тю, малахольная, да чихал я на тебя вместе с дочкой твоей!» Но женщина на глазах у всех исцарапала ногтями всю его рожу. Да еще пригрозила и глаза бесстыжие выцарапать, если только он ее дочку опозорить посмеет, и трыкалку разбить, и в милицию заявить, и со свету сжить, и в тюрьму засадить. Так, верите ли, испугался-таки, женился. И теперь как подменили его — и к теще не иначе как «пожалуйста», и по воду с коромыслом ходит.
Мать Надийкина наивно радовалась, что Михаил наконец-то попал впросак, и, рассказывая об этом, хотела угодить зятю, а для него каждое тещино слово, было солью на рану. Хотелось крикнуть, чтобы она замолчала, стукнуть кулаком по столу или встать и уйти куда глаза глядят.
Но в то же время хорошо, что Надийка слушает о похождениях Михаила, а то ведь поди вспоминает и думает о нем.
— Мама, — сказала Надийка, — хватит об этом. Каждый получает то, что заслуживает…
То, что она сделала матери замечание, понравилось Юрку, однако справиться с раздражением своим он так и не смог, оделся и вышел.
Вернулся поздно, подвыпивший. Тещи дома не было.
— Где мать?
— Уехала… — вздохнула Надийка. — Поссорились мы, она на автобус и пошла.
— Лучше бы и вовсе не приезжала! — грубо заявил Юрко. — Тоже мне адвокат! Кто знает, может быть, еще т о г о уговаривает сюда приехать.
— Никого она не уговаривает. Старая женщина — как думает, так и говорит, по-простому.
— Не ты ли сама попросила ее про Михаила все разнюхать? Потому, наверно, и приперлась сюда! — Юрко бросал обвинения, возникшие в пьяном мозгу и помимо воли слетавшие с языка.
Надийка смотрела на него непонимающими глазами. Губы ее беззвучно шевелились. Смотрела не мигая, будто видела мужа впервые. Но Юрко (лишь бы не поддаться, не признать несправедливость своих упреков) бросил ей в лицо:
— Ты ведь любила его!
А самому хотелось подойти к Надийке, обнять ее, приголубить, поцеловать, ни о чем не напоминая. Но что-то враждебное и жестокое сдерживало этот порыв, заставляло произносить слова, за которые — он ясно чувствовал — Надийка вправе была возненавидеть его.
— Только не юли! — распалял он себя. — Не думай, как получше соврать. Любила? Любила? — допытывался он, несмотря на то что сам прекрасно это знал, но надеялся — жена ответит сейчас уклончиво и, возможно, этим успокоит его.
А Надийка не умела кривить душой. Не видела в том необходимости. Впрочем, Юрко спрашивал о хорошо известном им обоим.
— Любила, — спокойно подтвердила она. — Если б не любила, разве отдалась бы ему!
— А меня? — напирал Юрко, словно нарочно бередя заживающую рану. — Меня ты не любишь и не любила!
Надийка молчала, а он наливался злобой, наседал, требуя ответа — сейчас, немедленно; губы его пьяно подергивались, дышал он тяжело и прерывисто, и несло от него водочным перегаром.
— Ты мне… — хотела найти слово помягче, чтобы Юрко угомонился (всегда боялась пьяных) и чтобы не очень покривить душой. — Ты мне ведь тоже всегда нравился.
Юрко взорвался:
— Ага! Значит — его любила, а я — только нравился?
— Подожди. Ты не даешь мне сказать.
— Не выкручивайся! Незачем! Сейчас ты правду сказала, и я ее до гроба не забуду. А я-то верил, что ты полюбишь меня.
— Разве об этом нужно говорить? Неужели ты сам не чувствуешь, как я отношусь к тебе?
— Нет-нет, не оправдывайся! Значит, только нравлюсь, а я хочу иметь настоящую любовь. Или она не для всех на свете? Слышишь, я хочу л ю б в и, а не только нравиться.
— Успокойся! Я люблю тебя! — улыбнулась Надийка примирительно.
— Так ты же Михаила любила!
— Это было давно. Так давно, будто и вовсе не было.
— Будто. Но все-таки было. И его любила сильнее, а? Сильнее? Правда?
— Не помню.
— Чего не помнишь?
— Не помню, как я любила, — спокойно объяснила Надийка.
Совсем неожиданное «не помню», тон, которым было это сказано, ошеломили. Некоторое время Юрко стоял онемев, не дыша, лишь вяло вертелась в голове мысль: «Не смогла, не решилась даже соврать. Дескать, тебя люблю сильнее, одного тебя в целом мире так крепко люблю. Такую малость не захотела сказать. Ага! Значит, т о г о любила сильнее».
Подмывало выкрикнуть что-то грубое, злое, даже размахнуться и ударить, но Надийка стояла рядом такая близкая и доверчивая, так спокойно и кротко смотрела на него, что все обидные слова улетучились сами собой.
— Нечего меня жалеть, не нужно, — сказал он наконец. — Ты сказала, что не любила меня, и этих слов я не забуду тебе всю жизнь!
— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — горестно вздохнула Надийка.
Юрко чувствовал, что в его нападках и обвинениях действительно много несуразного, чего сам толком не понимал, и чем больше он высказывает все это, тем хуже будет для него самого. Однако остановиться не мог, пока вдруг не заметил, что Надийка, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, рыдает, вздрагивая всем телом. Тогда он мгновенно умолк, будто прикусил язык, и стал беспомощно озираться, словно старался понять, где он и что с ним происходит. Придя наконец в себя, бросился к Надийке, обнял ее вздрагивающие плечи. Гладя ее волосы, виновато повторял:
— Прости меня. Больно мне, ничего я поделать с собой не могу. Жизнь-то одна, и как прожить ее без любви?
— Я так и знала. Ты всегда будешь меня упрекать.
— Н-нет, не буду… — пообещал Юрко не очень уверенно. — А твоя мать пусть лучше сюда не приезжает.
Среди ночи Юрко внезапно проснулся, будто кто-то позвал его, потом долго ворочался с боку на бок, никак не мог заснуть. Старался припомнить подробности вчерашнего разговора, все, что спьяна наговорил Надийке. На душе было муторно. Разговор получился плохой, ненужный и досадный.
Но — как ни странно — хотелось продолжить его, говорить о наболевшем и в трезвом состоянии; тянуло к этому, как преступника к месту совершенного преступления.
Прислушался. Надийка, казалось, крепко спала, дышала ровно и глубоко. После такого разговора она может так беззаботно спать, а его не покидают, терзают подозрения.
Повернувшись, заскрипел пружинами кровати. Надийка тут же (она, конечно, не спала) протянула теплую руку, положила ему на грудь, спросила сочувственно:
— Не спишь?
— Думаю.
— Не нужно думать. Ничего плохого не думай. Мне с тобой так хорошо. Ну, зачем ты топчешь все, что появилось в сердце моем к тебе? Ты ведь добрый, искренний, зачем же портить жизнь и себе и мне?
— Ты меня очень обидела.
— Я правду сказала. Правда не должна обижать. Теперь-то я твоя, только твоя — разве тебе этого мало?
— Но ты не любишь меня.
— Чего же ради я живу с тобой?