— Чего ради? — переспросил Юрко удивленно и вдруг опять выпалил совсем не то, что думал: — Ради детей женщина соглашается на любое супружество. Только бы иметь семью, только бы не косились на нее. И меня все время мучает мысль: не стала ли ты жить со мной только ради своего ребенка, по необходимости.
Надийка приподнялась на локте и долго смотрела на него не отрываясь.
Юрко со страхом ждал, как ответит она, что сделает, сам поняв — обиднее для нее слов не было.
И она сказала:
— Так что же ты предлагаешь? Чтобы я отказалась от своего ребенка?
Она верила, что Юрко такого не скажет, не должен сказать. Но в последнее время перестала понимать мужа и в напряжении и растерянности ждала всего. Сейчас подумалось — он может сказать, иначе чего же добивается, к чему затеял этот разговор?
— Я не против ребенка, — отвел глаза в сторону Юрку. — Ребенок не виноват, но не виноват и я.
— Я тоже не виновата. Никто, получается, не виноват, а все несчастны. — Подумав, Надийка вдруг сказала: — Я могу уехать к родителям. Там меня всегда примут. Если ты так хочешь, уеду.
Юрко почувствовал — он оказался на той роковой меже, которую так легко перейти — одним-единственным неосмотрительным шагом или словом, а потом возврата назад не будет. Никогда! Понял, что это может произойти именно сейчас. Испугался — ведь всерьез никак не мог допустить, даже представить себе, что Надийка оставит его насовсем. И, сделав над собой неимоверное усилие, он отогнал прочь того коварного и злого, который сидит все время в нем и заставляет говорить совсем не то, что хочется.
И он сказал:
— Ты у меня на свете одна, без тебя не смогу я жить. Если любишь, ты не сможешь оставить меня.
— Хорошо. Тогда спи.
— Если бы ты знала, как мне тяжело.
— Ты все выдумываешь, напрасно терзаешь и себя и меня.
— Э, нет, не сам. Это дьявол какой-то.
— Какой там дьявол, — улыбнулась Надийка. — Люди сами выдумывают для себя разных дьяволов. Попусту омрачают себе жизнь. — Она прильнула к Юрку, и он тоже прижался к ней, поняв в эту минуту, что верно — никого нет между ними, ни черта, ни ангела, только они — он, Юрко, и она, его Надийка. И да будь они трижды прокляты, все дьяволы на свете!
А глаза у малыша были все же Михаиловы.
Когда Петю приносили из ясель, он, неуклюжий, как медвежонок, смешно переступал ножонками, держась за высокие решетки деревянной кроватки, что-то агукал розовым ротиком и с удивлением разглядывал все широко раскрытыми карими, почти черными, глазенками. Юрку казалось, что смотрит на него не ребенок, а Михаил.
Действительно — глаза Михаила. У Надийки-то они голубые и всегда теплые, приветливые, с налетом тихой грусти. А у Пети — блестящие и так пронзительно заглядывающие в душу, что Юрко невольно отводил от них взгляд. Казалось, в этих невинных глазенках есть что-то от соседа и от тещи.
А мальчонка доверчиво улыбался ему, ловил пухлыми ладошками воздух, словно зовя к себе, разговаривал на только ему одному понятном языке. И становилось стыдно перед самим собой, досадно и противно — разве ребенок виноват в том, какие у него глаза. Мало того, он. — дитя Надийки, которую, как ты сам себя уверяешь, очень любишь. В конце концов, это твой ребенок, и пора отбросить прочь то глупое и темное, что время от времени приходит в голову, стать, наконец, нормальным человеком, жить просто и спокойно, как все люди.
Но тут же Юрко возражал себе — не так просто и спокойно живут другие, как со стороны кажется. Наверно, некоторые считают, что и они с Надийкой живут в мире и согласии, что он счастлив и Надийка тоже. А стоит заглянуть поглубже. Да, верно говорят: не только чужая душа, но и чужая семья — потемки.
Ни о чем таком не думал Юрко только на работе. Но, вернувшись домой, сразу же натыкался на внимательно нацеленные на него блестящие кружочки черных глаз. Внутри что-то обрывалось, настроение портилось. К столу садился нехотя, отвечал равнодушно, ел без аппетита, с недовольным видом.
Надийка осторожно спрашивала:
— Опять что-нибудь на работе?
— Нет, все в порядке, — отвечал Юрко. — Хорошо бы и дома так было.
— А дома чего тебе не хватает?
— Ничего поделать с собой не могу — не в силах смотреть я в эти глаза.
— В какие глаза? — насторожилась Надийка.
— В его глаза! — кивнул в сторону сына. — В Михаиловы. Забыла, о чем мать говорила? У Петьки-то глаза Михаиловы.
Вот оно что! И он еще смеет уверять ее в своей любви, а на ребенка, ее ребенка, которого усыновил, смотреть не может!
— Юрик, опомнись! Ты добиваешься невозможного. Я — мать.
Она говорила так искренне и страстно, что Юрко не смог выдержать ее взгляда и отвернулся.
— Видишь, — взволнованно продолжала Надийка. — Ты даже не желаешь смотреть мне в глаза. Не можешь смотреть.
— Да! Да! — закричал Юрко и вскочил. — Не могу! Я уже не могу смотреть в глаза ни людям, ни тебе, ни ребенку! Скоро буду бояться посмотреть в глаза самому себе!
— Да не взвинчивай ты себя, успокойся. Ты выискиваешь плохое даже там, где его и быть не может. Прошу тебя, не терзай мое сердце.
В последних словах, тихих и грустных, дрожали невыплаканные слезы. Юрко умолк, снова сел, низко опустив голову.
Надийка подошла к нему сзади, положила руки ему на голову, нежно провела пальцами по мягким волосам. Юрко вздрогнул, притих, как бы к чему-то прислушиваясь.
А Надийка стояла над ним и продолжала легонько поглаживать его голову, как гладят маленьких детей. Юрко стремительно повернулся к ней, схватил ее руку и крепко-крепко прижался к ней щекой. Так и застыл, покорный и смирный, и Надийке вдруг показалось, что теперь у нее не один ребенок, а два.
Как ни сдерживал себя Юрко, но время от времени возникали новые недоразумения.
Однажды, уходя на работу, поссорился с Надийкой безо всякой причины.
Готовя на кухне завтрак, она тихонько напевала:
Всплыло в памяти — вчера вечером, когда слушали по телевизору эту песню, а исполняли ее душевно, с настроением, заметил на глазах у Надийки слезы. Тогда еще хотел съязвить, но сдержался, чтобы не портить настроение на ночь. А сейчас не стерпел:
— Что… опять вспомнилось?
— Просто понравилась песня, — будто не замечая его тона, ответила Надийка, хотя уже почувствовала в вопросе затаенную опасность.
— Понятно, почему она тебе понравилась!
— Почему? — мягко, все еще надеясь сгладить назревающую ссору, спросила Надийка.
— А потому! Два цвета — это мы… с ним. Он и я… Он, понятно, красный, потому как любовь, а я — черный.
— Юрко! Ну, зачем ты выдумываешь?
— У тебя все-таки два цвета, — не унимался Юрко. — Красный и черный. А у меня — только черный, ведь нет любви и не было. И ты поешь нарочно, хочешь напомнить мне об этом. О черном цвете моей жизни. И верно: жизнь без любви — это мрак.
— Неужели мне теперь и петь нельзя?
— Да пой, пой сколько влезет, — рассердился Юрко: его поймали на слове, чтобы увести разговор в сторону. — Но зачем тебе именно эта песня?
— Ладно, — помрачнела Надийка. — Составь список песен, которые мне петь нельзя.
— Давай без насмешек, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, а притворяешься невинной. Это у тебя плохо получается. Ты все понимаешь, все!
— Хорошо, — согласилась Надийка. — Я все понимаю, но одного не могу понять: зачем ты с самого утра стараешься испортить настроение и мне и себе?
Юрко взглянул исподлобья.
— Этого я и сам не пойму, — проворчал он и ушел без завтрака.
А Надийка одела Петю и отправилась с ним в детский комбинат, где теперь работала медсестрой, потому что устроить ребенка в ясли иначе не удавалось.
Тащила упиравшегося сына за руку, а думала о муже, об утреннем разговоре.
Как быть дальше?
Казалось, не стоит сердиться на Юрка, обижаться на него за бессмысленные, порой смешные придирки: есть в них, наверно, и доля его правоты. На его месте она и сама, наверно, мучилась бы, не так-то просто в такой ситуации простить и примириться.