Хотелось лаской и добротой успокоить его болезненное самолюбие, и, как ни тяжело было, сколько горьких минут ни выпадало на ее долю, она с удивлением замечала, что Юрко все больше и больше нравится ей и утверждается в ее сердце — даже и вот этой своей жаждой чего-то недостижимо чистого, настоящего, хотя принимает она уродливые формы.
Действительно, какой-то дьявол вмешивается в их отношения, постоянно напоминает, что розы не бывают без шипов.
Воспитательница в яслях — румяная и пышная, будто под белый халат натянула ватник, — взглянув на Надийку, помрачнела:
— Что с тобой? Осунулась-то как! А ну-ка, садись и рассказывай!
Надийка махнула рукой — стоит ли!
Но воспитательница взяла ее за плечи, усадила на диван. Сама присела рядом — сиденье дивана прогнулось чуть ли не до пола.
— Да вам ведь некогда.
— Пока начальство куда-то уехало, время есть. Не таись, доченька. Я много всякого повидала, авось и тебе смогу что-нибудь посоветовать.
Надийка сама не заметила, как начала рассказывать. Вовсе не собиралась этого делать. Вероятно, у каждого, даже у самого скрытного человека, бывают минуты, когда хочется, просто необходимо кому-то поведать самое сокровенное, даже безо всякой надежды на помощь. Просто нужно излить наболевшее — авось станет легче.
И нежданно-негаданно рассказала Надийка постороннему человеку то, в чем иной раз и себе самой стыдилась признаться. Женщина понимающе кивала, сокрушенно вздыхала и охала. Не перебивала, иногда лишь вставляла: «Ну и ну!» или «Все они такие». А когда у нее вырвалось гневное: «Вот негодяй…» — Надийка внезапно умолкла.
— И что же ты, моя миленькая, терпишь? — спросила наконец ее собеседница. — Брось ты его к чертовой матери!
— Но он же меня любит. Может быть, даже слишком, от этого все и получается. Говорят, все, что «слишком», то нехорошо.
— Любит? Тебе что — семнадцать? Любила одного, теперь этот…
— Любила, пока он казался не таким, какой на самом деле. А теперь полюбила Юрка, потому что и он не такой, как я о нем раньше думала. И вообще, первая любовь — не та, которая первая, а та, которая настоящая.
— Э, нет! Настоящих бывает много, а вот первая — одна! Хочешь, я так отчитаю твоего — шелковым станет. С моими габаритами любого жеребца укротить могу.
— Да вы что? Не вздумайте этого делать! Чтобы Юрко узнал, будто я жалуюсь кому-то, делюсь нашими семейными делами! Прошу вас, не выдавайте меня…
— Ладно, как хочешь. Никому ни слова, а тебе вот что скажу. Нужно вам заиметь с в о е г о ребеночка. И тогда он изменится.
— Возможно… — задумчиво согласилась Надийка. Ей и самой уже приходила в голову эта мысль. — Но только вы никому ни слова.
— Могила! — и воспитательница прижала ко рту пухлые пальцы.
Но, встретив как-то Юрка, она забыла о своем твердом обещании и решительно преградила ему дорогу.
То ли действительно разговор с воспитательницей повлиял, то ли Юрко сам наконец одумался, но в последнее время он немного изменился к лучшему. По крайней мере, перестал постоянно затевать глупые разговоры о Михаиле.
Бывали, правда, и раньше такие моменты, когда он, словно протрезвев, смотрел на себя как бы со стороны, все взвешивал и тогда видел себя смешным, беспомощным, не вызывающим ни сочувствия, ни жалости. Становилось стыдно и противно.
Теперь на доверчивый взгляд жены отвечал он улыбкой, и Надийка тоже улыбалась и весело занималась домашними делами, которым, как всегда, конца-краю не было.
Однажды она купила билеты в кино.
Сказала ему об этом осторожно, словно боясь расшевелить того самого дьявола, который неведомо где притаился и мог в любое время наброситься на них.
— В кино? — спросил Юрко. — А что за картина?
— Какая-то итальянская, — ответила Надийка. — Говорят, очень интересная.
— Можно сходить… — согласился Юрко. И в самом деле, вон уже сколько времени нигде они не были.
Оделись, вышли на улицу. Надийка взяла мужа под руку, прильнула к нему. Пошли, как давно не ходили вместе.
Юрко улыбнулся и плотнее прижал ее руку локтем. Вспомнилась шутка: пока не женились, парень водит под руку девушку — держит, чтоб не убежала, а когда поженятся, тогда жена ведет мужа — тоже держит, чтоб не сбежал.
Все было хорошо, пока не началась картина.
Фильм почти в точности повторял их историю. И Юрко, глядя на экран, видел себя, Надийку и, разумеется, Михаила. Один герой так же, как он, безуспешно добивался любви, а другой пожинал ее плоды. Потом первый оставил девушку, а второй женился на ней. Но он безжалостно заявил ей: есть вещи, которые не забываются. Слова Надийки! Вот зачем она притащила его на эту картину!
У него опять испортилось настроение. Черная туча бешенства неумолимо надвигалась, и он все явственнее ощущал: уйти от нее не удастся.
Косым, придирчивым взглядом посматривал он на жену. А она, ничего не подозревая, неотрывно следила за происходившим на экране, где бурлили страсти, где любили и разочаровывались, жаждали чистоты, но барахтались в грязи, верили в самое светлое, а попадали в беспросветный мрак. Все это отражалось в Надийкиных взволнованно блестевших глазах, и казалось, будто действие развертывается не там, на белом полотне, а в глубинах ее сердца.
По дороге домой Надийка пробовала заговорить с Юрком — раз, потом еще раз, но он не отвечал. Она тоже почувствовала: то, чего так хотелось избежать, снова накатывается на них, чтобы безжалостно смять слабые ростки надежды на лучшее.
Молча дошли до дома. Надийка отправилась на кухню готовить ужин, а Юрко вошел в комнату, разделся, и лег на постель.
Вернувшись в комнату, Надийка сказала:
— Поел бы чего-нибудь.
— Спасибо! Сыт по горло… фильмом.
— А разве плохой?
— Прекрасный, — фыркнул Юрко, распаляясь. — Особенно здорово, когда, помнишь, матрос сказал своей девице — есть на свете такое, чего никогда нельзя ни простить, ни забыть.
— Я так и знала, что ты напомнишь мне об этом, — грустно произнесла Надийка и пошла на кухню.
«Она знала! — возмутился Юрко. — И спокойно пошла ужинать!»
Настороженно прислушался. Надийка все еще гремит посудой. Почему так долго? Вот она вошла в комнату и — еще дольше! — возится с ребенком. Наконец переодевается. Надела длинную ночную сорочку с вышивкой на груди, вынула из волос шпильки. Юрко все замечал, глядя на нее и невольно любуясь пышными ее волосами, тонкими чертами лица, просвечивавшим сквозь сорочку силуэтом стройной фигуры.
«Милая моя, хорошая, — подумал он, — какая же ты красивая и — моя, моя…» Это чувство просияло в его душе, как солнце перед грозой.
Как бы он жил, не будь ее рядом с ним?
И если бы Надийка прильнула к его груди, прижалась крепко-крепко и прошептала: «Не нужно, милый, не мучайся. Ты мой единственный, самый лучший на всем свете, и нам ничего больше не надо. Не обижай меня, только люби, ведь я не могу, не могу без тебя!»
О, если бы!.. Тогда, наверно, развеялся бы дурман, заполонивший его мозг.
Но Надийка была другой. Она понимала, что можно притвориться, и тогда будет легче. Однако играть не могла, просто не умела этого делать, была слишком правдива, чтобы лукавить, кривить душою так ловко, чтобы сразу же не почувствовалась фальшь.
Потому и сейчас легла рядом с Юрком молча, не желая ни заискивать, ни оправдываться, ни скрывать свою обиду.
Молча легла, закрыла глаза.
Юрко возмутился. Значит, она совершенно равнодушна к его переживаниям. Улеглась, словно ничего не случилось, будто не замечает, как он расстроен, а потом спокойно заснет — какое ей дело до него, безразличного ей человека, с которым ее только несчастье свело.
И верно, вскоре Надийка задышала глубоко, размеренно. Кажется, заснула.
Юрко не выдержал. Резко повернулся — может, это разбудит жену и заставит откликнуться, хоть руку протянуть.