Надийка дышала по-прежнему спокойно и глубоко.
Повернулся еще раз, поднял голову, сел на кровати. Надийка не шевельнулась. Тогда он сбросил с себя одеяло, встал на пол. Зашлепал босиком через комнату, старательно прикрыл за собою дверь — возможно, хоть это насторожит Надийку, если она притворяется, что спит.
Ни звука.
Вошел в кухню. Остановился возле кухонного стола — в глаза бросился нож. Большой, как секач, с блестящим отточенным лезвием и острым концом. Протянул руку к нему и отодвинул в сторону, подальше от себя. Но взгляда не мог оторвать от остро заточенного конца. Схватил нож и убрал его в ящик стола.
Потом сел на табуретку, подпер голову руками и уставился взглядом в темные стекла окна.
За окном лежала синяя ночь.
Где-то вдали ослепительно полыхала электросварка — работы на плотине продолжались и ночью; вверху бледно мигали фонари дневного света; ритмично вспыхивала и гасла цветная реклама кинотеатра, и, как пчелиные соты, светились окна вдали. За каждым из них, за каждым таким огоньком, столько неизвестного, неразгаданного — переживания и страсти, радость и боль. И как бы ярко ни сиял тот или иной прямоугольничек света, для чужого взора он оставался таким же далеким и загадочным, как далекая звезда на ночном небосклоне.
Вот и их окно, широкое, с простым переплетом рам, сейчас тоже ярко освещенное, видно многим, но кому заметны их с Надийкой невзгоды, кто может проникнуть в глубины их сердец?
Хотелось думать о чем-нибудь хорошем, но мысли упрямо возвращались все к одному и тому же.
Сознавал, что вязнет в липкой тине оскорбительных воспоминаний, но ничего поделать с собою не мог. Это только барон Мюнхгаузен сумел вытащить себя из болота за собственные волосы.
Вздрогнул. С чего бы это? А-а, просто замерз — сидит раздетый, как встал с постели, а из форточки веет холодом ночного Днепра.
«Как тогда, в лодке. Тоже промерз до костей», — вспомнилось вдруг. Казалось, давнее-давнее и такое наивное, смешное, детское, а оказывается — совсем близкое. Вот сидит он опять из-за нее, Надийки, раздетый, не замечая холода, и опять не знает, как быть.
А что, если снова пойти к реке, чтобы успокоиться?
Надийка спала.
Так нередко бывало — намучившись за день, навозившись с сыном, она ложилась и сразу засыпала, как убитая.
Он с завистью прислушался к ее глубокому дыханию. «Ей что, легла и заснула. А ты переживай. Могла бы быть повнимательнее».
В сердцах оделся, затем не спеша снял с вешалки плащ, накинул на плечи, но, едва ступил на порог, как услышал сзади торопливые шаги.
Надийка… Не очень-то крепко в этот раз ей спалось.
Загородила ему дорогу — в длинной ночной сорочке, как привидение. Непривычно поблескивали глаза ее в тусклом свете, падающем из окна.
— Что это ты снова затеваешь? — тихо спросила она, сдерживая слезы.
Юрко молчал. Откровенно говоря, не знал, что и ответить. То, что Надийка услышала его, проснулась и побежала за ним, сразу как рукой сняло тревогу и принесло успокоение.
В самом деле, куда ему идти среди ночи?
Но уступить сразу не мог. Нет, он должен пойти, все равно он не заснет, хотя завтра чуть свет нужно бежать на работу.
Пожалуй, выйдет на воздух, постоит на крыльце, немного проветрится.
Попытался осторожно отстранить Надийку.
— Ты спи… — начал нежно, но вдруг опять сорвался: — Какое тебе дело до меня! Все равно не любишь!
Надийка вздохнула — что ответишь, если все давно сказано.
Ни слова не говоря, протянула к мужу руки — попыталась снять с него плащ.
— Никуда я тебя не пущу, — заявила решительно.
Значит, он все-таки дорог ей.
— Ладно. Иди. Сам разденусь.
Но она не тронулась с места, видимо боясь, что Юрко все-таки уйдет. Ждала.
Тогда Юрко решительно отстранил ее и шагнул к двери.
Она осталась на месте.
Но он остановился сам. Понял: если сейчас уйдет, свинцовая тяжесть снова навалится на него и ссора зайдет слишком далеко. А сейчас можно еще легко все уладить.
Надийка мгновенно уловила колебание мужа и торопливо приблизилась к нему:
— Юрик, так больше нельзя. Надо искать выход. Решиться на что-то. Я больше так не могу.
Юрко молчал.
— В том-то и беда, — отозвался он наконец, — что нет у нас выхода. Давно я в этом убедился. Жить с тобой — тяжело, а без тебя — просто невозможно. Как в песне поется: «С тобою горе, без тебя — беда». Остается одно — быть вместе и вместе страдать.
— Но я так больше не могу, у меня уже не сердце, а сплошная кровавая рана. Если б могла я вынуть его и положить перед тобой, ты ужаснулся бы, увидев, что от него осталось.
— Может, мне запить? — неуверенно спросил Юрко, скорее самого себя, чем Надийку. — Теперь я понимаю тех, кто топит горе в стакане.
Надийка упала головой ему на грудь, и ее плечи затряслись в неудержимом плаче.
— Ну, вот уже и расплакалась… — виновато прошептал Юрко, Ее слезы всегда обезоруживали его. — Не надо, Надийка, не надо. Я не хотел тебя обидеть. Мне хочется только, чтобы ты меня не обижала.
— Да чем же, чем я тебя обидела? — подняла она заплаканные глаза.
— Будто не знаешь!
— Знаю. Но мы уже три года вместе, а ты постоянно мне напоминаешь.
— Но живем-то мы всего один раз, — перебил ее Юрко, — и хочется иметь настоящую жизнь, полноценную. Чтобы человек, которого навек выбрал, был для тебя самым лучшим.
— Боже, неужели все, кто хоть раз ошибся, потом всю жизнь расплачиваются за это? Сколько на свете таких же девушек, женщин, как я, — неужели все они терпят такие мученья и упреки?
— А ты думаешь — нет? Ты читала рассказ Горького? Помнишь, как муж, напившись, каждый раз вспоминал жене грех ее молодости.
— Читала, читала. Ты уже сто раз напоминал мне об этом рассказе. Я так не могу. У меня голова не выдержит, вот-вот расколется от боли.
— Не сердись. Но если б ты могла понять, как мне все время горько.
— Представляю. И сержусь не на тебя, а на себя — зачем, ну зачем я поверила, что после всего смогу быть счастливой, что имею право на счастье, как все? Зачем я только поверила в это? — И она зарыдала еще сильнее.
— Но почему ты тогда так равнодушна ко мне? Я был в таком состоянии, а ты спокойно легла и тут же заснула. Неужели в твоем сердце.
— О, если б ты мог заглянуть в мое сердце, — горячо перебила его Надийка, — ты увидел бы: там столько хорошего, доброго к тебе, а ты все это безжалостно топчешь! Зачем?
— Да нет… — совсем растерялся Юрко, чувствуя, что Надийка говорит правду. И что она права: ведь и в самом деле постоянными нареканиями можно уничтожить все хорошее. — Прости меня. Дурак я, дурак! — И он обнял Надийку. — Заладил чепуху какую-то и твержу. Сам чувствую, но никак не могу остановиться.
— Ты как ребенок… Он каждый день обязательно покапризничает, потреплет маме нервы.
Надийка умолкла, и Юрко почувствовал, что она улыбнулась, хотя лица ее в темноте не видел.
Коснулся губами щеки — она была мокрая, горячая, солоноватая. Поцеловал, и Надийка потянулась навстречу. Обнявшись, они замерли в долгом поцелуе.
— Некому нас бить… — вздохнула наконец Надийка. — Нет на нас хорошей хворостины.
Юрко снял плащ.
Помирились? Помирились. А Юрко начал пить — не раз приводили его друзья домой в стельку пьяного, едва на ногах держался.
Потом всю ночь глухо стонал, метался, вскакивал, засыпал сидя, а утром вставал бледный, осунувшийся, как после болезни. Когда одевался, руки у него дрожали.
Не завтракая, не произнося ни слова, уходил на работу. Там, как рассказывали Надийке, был невнимательный, рассеянный. Однажды едва не погиб — не выключив рубильник, полез на столб, и его так долбануло током, что еле в чувство привели.
Однажды возвращался домой поздно — обмывал с друзьями зарплату.
Думал, Надийка будет ждать, волноваться — почему, мол, так долго нет его, не случилось ли несчастье, а то ведь работа у них как на войне у саперов — ошибаются раз в жизни.