Когда приблизился к своему вагончику, кухонное окно не освещено, и в комнатках тоже нет света.
С чего бы это? Спать еще рановато. Может, Надийка ушла, но куда? Сердце тревожно екнуло.
Открыл дверь. Гнетущая тишина. Хмель мгновенно испарился, сердце забилось в тревоге. Где же Надийка?
Нервно нащупал кнопку выключателя. Вспыхнул ослепительный свет. Прошел коридорчик, распахнул дверь в комнату. Облегченно вздохнул.
Надийка лежала на кровати, высоко подложив под голову подушки, а сынишка спал, прижавшись к ней, на его, Юрка, месте. На полу валялась книжка. Наверно, Надийка читала и, уснув, выронила.
Казалось бы, Надийка дома, значит, все хорошо. Но теперь кольнуло другое: «Им вдвоем хорошо — сынок-то от милого. А я и вовсе мог бы не являться — ей и горя мало».
Вышел в кухню и, хотя есть не хотелось, поставил на плитку чайник. Вернулся в комнату — надо разбудить Надийку, чтобы отнесла Петьку на место. Но она уже сама услыхала шаги мужа и устраивала малыша в его кроватке. Юрко остановился неподалеку и молча ждал. Надийка почувствовала его взгляд, обернулась:
— Так долго ходишь…
— А тебе разве не все равно?
Надийка пожала плечами:
— Я ждала.
— Вот если б тебя долго не было, я бы не смог заснуть. Ни за что! Ждал бы, искал, волновался. Потому что я люблю тебя, ты для меня дороже всех на свете, а я тебе ни к чему.
— Нет, к чему! Я давно хочу поговорить с тобой — к чему эти выпивки? Да еще при твоей работе. Если обо мне не думаешь, так позаботься о себе самом!
— Зачем?
— Ты говоришь так, будто ничего в жизни у тебя нет хорошего и дорогого.
— А у тебя есть?
— Есть… пробую найти.
— А меня вот жизнь обошла.
Надийка с укоризной покачала головой:
— Это ты-то обижен жизнью? Имеешь такую верную жену и обижен?
— Верную?! — удивился Юрко и посмотрел на Надийку долгим, изучающим взглядом. Он никогда над этим не задумывался, а это, оказывается, тоже немаловажно в жизни.
— Да, верную. Такой верной, как я, тебе никогда не иметь.
— Но… но как же можно быть верной без настоящей любви?
— Выходит, можно.
— А… т о м у ты тоже была верной?
— Мало ли что у кого в жизни было.
— Кажется, просто — ухаживал за одной, погуливал с другой, женился на третьей. А я, дурак набитый, псих ненормальный, хочу жить с той, которую полюбил раз и навсегда, и добиваюсь, чтобы и она только меня одного любила.
Надийка опустила голову. Он ведь навсегда останется таким. Его не переделаешь. Но и она тоже не в состоянии стать другой! Так где же выход? Один-единственный: как ни уверяет Юрко, что не сможет остаться без нее, — развод. В конце концов, мало ли людей, связанных куда более крепкими узами, безо всяких хвостов прошлого, расстаются, разводятся, оставляют друг друга. Так в чем же дело?
А дело в том, что, честно говоря, разводиться ей не хотелось. Вопреки всему! Она все-таки любила Юрка — что бы он там ни думал и что бы ни говорил. Любила, конечно, не так, как Михаила, но нет, не меньше и не слабее, а просто по-другому. Невозможно разных людей любить на один лад и любовь с любовью сравнивать, соизмерять, взвешивать на весах, как пытается делать это Юрко. Нельзя сказать, какая любовь настоящая, как нельзя сказать, что лучше — верба или калина, роза или подснежник. Каждое растение по-своему прекрасно и поэтому неповторимо. Так и любовь.
Ей не хотелось расставаться с Юрком, она так привыкла к нему, что уже не представляла себе жизни без него, без его тихого взгляда и голоса, без искренности и нежности и даже без его нареканий и упреков. Она твердо решила, что замуж больше не выйдет, никому из мужчин верить больше не сможет и останется матерью-одиночкой. А этого ей очень не хотелось.
Да и Юрко, конечно, не согласится на развод.
И все-таки надо с ним это обсудить. Договориться раз и навсегда.
Но едва она начала, Юрко резко ее оборвал:
— Я так и знал. Ты давно к этому клонишь. Хочешь избавиться от меня. Еще одно доказательство, что не любишь меня и вышла замуж из жалости. Ишь что надумала — сбежать!
— Ничего еще я не надумала, — грустно возразила Надийка. — Я просто предлагаю. Советуюсь с тобой. Не хочу, чтобы ты из-за меня мучился. Как хочешь, так и поступай. Я совсем перестала понимать, как тебе лучше.
— Все это от жалости, — упрямо твердил Юрко. — Если б ты хоть немножко любила, не бросалась бы мною так легко.
— С чего ты взял, что легко?
— Если не легко, то почему ты это предлагаешь?
— Но надо же, наконец, найти какой-то выход.
— Это не выход.
Наступило гнетущее молчание, и вдруг в этой тишине послышалось из кухни какое-то дребезжанье.
Оказалось, чайник на плитке давно закипел и вся кухня наполнилась паром.
— Видишь, — улыбнулась Надийка, — даже чайнику надоели наши разговоры…
Юрко снова стал появляться дома поздно и под градусом, и так или иначе обыденные его разговоры с женой чаще всего перерастали в ссору. И вечером и утром.
— Еще и заря не занялась, а ты начинаешь.
— Ты еще и издеваешься?
— А к чему забивать голову глупостями?
— Хороши глупости — отношение ко мне моей жены! Свою жену я должен знать как самого себя и даже лучше. Иначе жить с человеком нельзя.
— Неужели ты не знаешь обо мне всего?
— Про тебя знаю, а вот тебя — нет. В этом большая разница.
— Чудной ты.
— Об этом мне часто говорят… — И внезапно, будто кто за язык дернул: — Михаил, конечно, был лучше! А вот я не такой. Его можно было полюбить, а меня — нет.
— Опять Михаил.
— Забудь про него!
— Я стараюсь забыть, а ты все время сам напоминаешь. Зачем?
Так начиналось то, что, собственно, никогда и не кончалось.
Страдания Надийки становились порой совершенно невыносимыми, но она продолжала обманывать себя, все еще надеясь на какую-то перемену к лучшему. Ведь это, думала она, их общие мучения, и вызваны они не злобой, не ненавистью, а чрезмерной любовью Юрка к ней, поэтому старалась не обижаться, сдерживалась, терпела, с удивлением все больше убеждаясь — чем больше страдает она, тем сильнее любит и тем труднее будет расстаться.
Никому ничего не рассказывала: не сможет посторонний человек воспринять все это всерьез, не сможет вникнуть в своеобразие их отношений.
Только на работе немного отходила Надийка от тягостной домашней обстановки.
Надевала хрустящий белоснежный халат и словно сразу входила в другой мир, чистый и светлый, и даже лицо ее светлело, взор оживал, голос звучал спокойно и движения становились уверенными и быстрыми.
Когда входила в кабинет, тоже белоснежный, когда обращалась к подругам, коллегам по работе, любившим ее, к ней возвращалось ее естественное, привычное обаяние.
Малыши называли ее «тетя сестричка».
Когда же после рабочего дня она снимала волшебный халат, все немедленно возвращалось вновь. Глаза становились печальными, на лице появлялось выражение неуверенности и даже забитости.
Такой возвращалась в свой вагончик и включалась в другую жизнь, домашнюю, тревожную и непонятную, когда радость не в радость и в любую минуту может разразиться гроза.
Оставался еще один сомнительный путь — как советовала воспитательница, завести общего с Юрком ребенка.
И вскоре Надийка забеременела.
В конце лета Юрко получил телеграмму, что отец его тяжело заболел, лежит при смерти.
Начальство дало ему отпуск на несколько дней. Надийка решила ехать вместе с ним. К тому же Петя был в это время у ее родителей, и она хотела заодно забрать мальчика до наступления осенних холодов.
От железнодорожной станции в село ходил небольшой автобус, и, чтобы успеть занять место, люди из вагонов со всех ног бежали к нему.
Надийка тоже побежала — ездила здесь не впервые. Махнула рукой мужу — не отставай, и он бросился вслед за ней.
Вскочили в автобус, и вдруг Юрко остолбенел: Надийка стояла возле Михаила. Высокий, он упирался головой в потолок и, вероятно, не заметив еще Юрка, нагло улыбался Надийке.