Вот они поздоровались. Затем Михаил наклонился к ней — не поцеловать ли вздумал, и Надийка, словно опомнившись, порывисто обернулась, позвала растерянно:
— Юрко! — И, найдя его взглядом, поспешно добавила: — Иди сюда!
Он должен идти к ним? Чего ради? Брезгливо поморщился и отвернулся.
Михаил и Надийка стояли рядом. О чем-то разговаривали. Юрко, хотя и не прислушивался, казалось, слышал каждое слово. Теперь все понятно! Значит, каждый раз, когда она привозила сюда или увозила отсюда сына, встречалась с э т и м. А он-то, Юрко, ломает голову — почему она такая равнодушная, почему мало его любит. Вот дурак так дурак! При тебе бросилась к нему, оставила мужа, о чем-то там судачат… Ишь ты, еще и звала — Юрко, иди сюда! Думает, непонятно, зачем окликнула! Предупредить своим возгласом Михаила о том, что сегодня она не одна, что поблизости муж, чтобы т о т не начал слишком явно демонстрировать их отношения. Подала сигнал, как следует держаться.
А потом? Ну, поздоровались, и, казалось бы, все. Так зачем же продолжать беседу, будто и нет здесь его, Юрка. Да и поздороваться могла на расстоянии, кивком — ведь знает, как ненавистен ему Михаил, сколько он принес им горя и страданий. Могла бы, если не хотела, и не здороваться. Да, должна была не здороваться, а, презрительно отвернувшись, напомнить этим о постыдном прошлом. Значит, для них оно не так уж и зазорно, как казалось ему. Вполне возможно, даже приятно и дорого. Надийка лишь уверяет его, что Михаил поступил с нею подло, и потому, мол, она давно выкинула его из своего сердца. Это только для отвода глаз!
И когда Надийка наконец обернулась к нему и что-то сказала, он долго смотрел на нее с прищуром и наконец процедил:
— Сговорились?
— О чем?
— А о чем же тогда так долго шептались?
— Так уж и шептались, — пожала плечами Надийка. — Просто перекинулись несколькими словами. Не плевать же человеку в лицо.
— Конечно, ему ты не плюнешь, а мне вот можно плевать, сколько угодно. И это при мне. А если б меня тут не было?
— То же самое было бы и без тебя.
— Да не ври, не ври! — воскликнул раздраженно Юрко. — Смотрит в глаза и врет! А я, дурак, любви добиваюсь. Мне бы следовало подойти, за ухо взять и оттащить, как… Чтобы все увидели, какая ты есть, чтобы высмеяли, осудили. Где только совесть у тебя?
Надийка отвела виноватый взгляд, долго смотрела в окно автобуса, потом тихо сказала:
— Ты прав. Я поступила нехорошо. Просто не подумала об этом. Встретила знакомого, из нашего села, поздоровалась, разговорилась. Не предполагала, что это так тебя огорчит.
— Знакомого… — скривил губы Юрко. — Тебе он даже слишком знаком. Поди, не раз встречались за моей спиной и продолжаете…
— У него жена, дети…
— Даже это тебе известно. Ого! Так не лучше ли мне повернуть сейчас назад, чтобы вам свободней было? Или следом за отцом? Туда? Разве для вас это не выход? Мне-то и невдомек было, с чего это ты вдруг о разводе заговорила. А ты вон почему!
— Из мухи слона делаешь.
— А ты готова слона мухой представить.
— Я просто живу, как все, и стараюсь не присматриваться ни к слонам, ни к мухам.
— Но как же это можно — при муже броситься к бывшему любовнику?
— Говорю — я виновата. Признаю, что поступила, наверно, действительно плохо.
— Наверно… — передразнил ее Юрко.
— Ну пусть будет просто плохо, очень плохо.
— Сказать все можно. Нетрудно. И после этого ты хочешь, чтобы я тебе верил?
Потом он умолк, и они молчали всю дорогу.
Надийка была в отчаянии, никак не могла разобраться в происшедшем. Действительно, получилось ужасно глупо. Люди ворвались в автобус, ее подхватили, и она не успела опомниться, как оказалась рядом с Михаилом. Надо же!
А Михаил, как нарочно, будто специально ждал ее. Уставился на нее своими черными глазами, а на полных, твердых губах заиграла дерзкая ухмылка.
Юрко не ошибся: она действительно крикнула спасительное «Юрко, иди сюда!» невольно, не для мужа, а для Михаила, потому что и ей показалось, что тот хотел ее поцеловать. А этого она никак уж допустить не могла. Но потом, непонятно почему, не могла отойти от Михаила, будто ее кто-то удерживал. Стояла и слушала, даже отвечала на его вопросы, хотя раньше думала, что никогда не будет с ним здороваться.
Вот уж на самом деле — дьявол попутал. Какая-то коварная сила толкает иногда на поступки, которые никак не следовало бы совершать.
Когда сошли с автобуса, Надийка осторожно взяла мужа под руку и сказала:
— Прости меня, Юрко, это не я сделала. Ты говорил как-то про дьявола. Помнишь? Выходит, он не только в тебе сидит, а, наверно, в каждом человеке. Прости, если можешь.
Юрко остановился, задумался, рассеянно взглянул на Надийку:
— Наверно…
— Но как его выгнать из нас? Как?
— Как? — переспросил Юрко. — Этого никто не знает. — И добавил: — Так мой батя любил говорить…
Отец… К отцу приехал Юрко. Иначе бы не приехал в родное село, навевающее так много тягостных воспоминаний о прошлом. И стоит ли думать о чем-то другом, когда умирает отец…
Едва приблизившись к отчему дому, понял Юрко: отца уже нет.
У крыльца толпились чужие, незнакомые люди, молчаливые, с обнаженными головами. В отчаянии голосила и причитала мать: «Ой, остались мы, сыночек, сиротами…» Большое зеркало завешено было черным. В красном углу стоял гроб — такой узкий и короткий, что не верилось, как мог поместиться в нем высокий и широкоплечий отец.
Юрко наклонился, поцеловал покойника в лоб, и таким ледяным показался он, что тут же защекотало в горле, глаза заволокло туманом и он зарыдал громко и безутешно.
Рядом жалобно причитала мать:
— Ох, как же он тебя ждал-поджидал. Как хотел тебе что-то сказать в последнюю минутку. Горевал — помираю, а так и не сказал сыну главного.
— Что же хотел он сказать, мама?
— Ой, не знаю, сыночек, не знаю. Только догадываюсь. Все-то он печалился, что уехал ты из родного дома в далекие края, а как помрем мы, старики, запустеет наш двор, забьют досками окна нашей хаты и переведется наш род на земле. Ох, как он хотел, чтобы ты домой воротился, ведь для кого ж, родненькие, мы все это отстраивали, приберегали? Для вас же, для вас да для деточек ваших…
Мать не вытирала обильных слез — они текли неудержимо из покрасневших, затуманенных горем глаз. Казалось, она никогда раньше не плакала, а приберегала все слезы для этих печальных минут.
Вернуться в родное село?..
Об этом не задумывался, совсем не тянуло его сюда, где так нескладно началась его юность, откуда помчался он по белому свету за синей птицей счастья, такого призрачного, как потом оказалось. Может быть, и стоит, и надо вернуться в родную хату и жить здесь, как жили отец и мать?
Подошел к Юрку один из родственников и заговорил о том же: усадьбе, мол, нужен хозяин, мать совсем стара, совсем слаба стала, а дальше-то лучше не будет. Известное дело, философствовал он, луна на небе светит-светит, а потом в момент закатится за облака и исчезнет. Так вот и человек — живет-живет, а потом бац — и нету. И ни к чему, выходит, были все его споры да раздоры да зависть к тем, кто большего достиг. Что человеку надо? Три аршина земли!
Опять заплакала рядом мать, рассказывая, как помирал отец, «наш труженик, наш хозяин».
— До последнего все на ногах, на ногах… Взял топор, пошел дровишек наколоть. Набрал охапку, переступил через порог да и упал. Больше всего боялся кому-нибудь, болеючи, в тягость быть, так вот и вышло. Никому, никому не доставил хлопот.
Потом сосед рассказывал Юрку (должно быть, и ему хотелось сказать сыну покойного участливое слово) о том, с каким нетерпением ждал отец возвращения сына. Бывало, каждый вечер стоит у ворот дотемна, и хотя никому не говорил, а видно было — сына ждет.
«А я так вот ни разу домой и не наведался, — корил себя Юрко, — находил время выпивать, ссориться с Надийкой, копаться в собственной душе, а вот навестить родного отца — времени не хватило!»