— Да разве один только отец ждал, — продолжал сосед, моргая глазами, — все люди ждут. Если б ты знал, Юрко, как по тебе скучают, как вспоминают добрым словом. И радио провести, и телевизор починить — все ты умел и никому не отказывал, хоть среди ночи тебя разбуди. И я тоже, как лампочку включу, так и вспоминаю, кто мне в хату электричество провел.
После полудня отца отнесли на кладбище, опустили в яму, засыпали землей. Навеки. Будто и не ходил он по этой земле, не возделывал ее, не любил. Другие будут теперь ходить, пахать, сеять, а отца, отца-то нет.
После похорон пошел Юрко знакомыми улицами не домой, а на берег, туда, где и сейчас колыхалась в воде утлая, грубо законопаченная лодчонка старого рыбака и так же, как всегда, темнел под вербами зеленоватый плес.
Все было как прежде.
Как он мог жить на свете, позабыв все это?
Не может человек забыть то, что вошло в него вместе с воздухом, которым он дышал, вместе с теплом, которое согревало его и пестовало, со светом, к которому тянулся он от колыбели до зрелости.
Подошел к лодчонке, постоял над ней.
Тряхнул головой и быстро зашагал назад, к кладбищу.
Мать все еще сидела у свежего бугорка земли, скорбно склонившись, словно скифская каменная баба на степном кургане.
— Мама, пойдемте домой.
Она не ответила.
— Мама, слышите? Пойдемте же.
— Не могу, сыночек, ой не могу! Отец наш меня не отпускает.
Юрко смотрел на мать и словно впервые увидел ее такой. Даже не думал, что может она так говорить, так чувствовать. До чего же мало знал ее, как плохо понимал, а она-то у него на свете одна, одна-единственная, и роднее нет никого. Мать, которая родила его, дала ему жизнь, подарила весь мир.
Он наклонился, стал на колени, нежно обнял ее старушечьи плечи, прильнул к ней.
Тогда она повернула к нему лицо, мокрое, заплаканное, посмотрела на него внимательно, словно что-то припоминая.
Наконец сказала:
— И правда, надо идти, сы́нку, надо. Ты, наверно, уже есть хочешь.
После смерти отца Юрко очень изменился, начал смотреть на окружающий мир более внимательными глазами. И главное — стал критичнее относиться к самому себе. Порой его опять подмывало (неосторожное слово Надийки, чья-то неуместная шутка или невольное воспоминание о встрече с Михаилом в автобусе) взорваться. Но теперь вовремя брал себя в руки, вспоминая свое неизбывное горе, по сравнению с которым все житейские невзгоды казались сущим пустяком.
Когда Надийка сказала, что ждет ребенка, у Юрка в голове невольно промелькнуло злобное: «Не от Михаила ли снова? Ездила ведь в село, встречалась с ним…» Но на сей раз успел он эту дикую мысль обуздать, сообразив, что для жены услышать такое было бы страшной обидой, которая отравила бы их отношения навсегда.
И он благодарил себя за то, что сумел сдержаться и мог теперь спокойно смотреть Надийке в глаза.
Родилась девочка. Юрко сильно напился, но на этот раз от радости.
Когда привез Надийку с дочкой из больницы, к ним в вагончик пожаловали соседи, потом знакомые, в тесных комнатушках не хватало места для всех, и Юрко вынес столы во двор. Был он, как никогда, разговорчив и приветлив. Со всеми целовался и плакал, плакал, совершенно непонятно почему. Слезы сами катились из глаз, и он их не сдерживал, не стыдился: видел, что не вызывает это у людей ни осуждения, ни удивления.
Забежала и шустрая девушка-комсорг, которая так горячо и душевно выступала на заседании рабочего комитета, когда обсуждалось заявление Юрка о выделении ему второй комнаты.
Юрко и ее крепко поцеловал — раньше ни за что на такое не решился бы, она зарделась, удивленно раскрыв глаза, и от этого (как показалось Юрку) стала еще больше похожей на Улю Громову.
И хотя мозг затуманен был хмелем, Юрко вспомнил это и сказал:
— А ты очень похожа на Улю Громову.
Она смутилась еще больше, но овладела собой и призналась:
— Я и стараюсь быть на нее похожей.
Когда люди постепенно разошлись и вагончик затих, словно устав от гостей, Надийка прижалась к мужу, стала гладить его по голове, как ребенка.
— Ты такой пьяный! Пьянее всех! — не с укором, а вроде бы даже с восхищением сказала она.
— Ага, я пьяный. И не впервые. А вот по-настоящему счастливый я только сегодня.
Теперь можно привезти мать, чтоб было на кого оставить малышей. И матери будет хорошо: она ведь одна-одинешенька в пустой хате. Зачем ей там тосковать, когда можно быть всем вместе. Раньше мать на хотела разлучаться с отцом, да и не очень была довольна, что сын взял женщину с чужим ребенком. А теперь все изменилось.
Узнав, что родилась дочурка и малышку нарекли в ее честь, бабушка сразу согласилась приехать. И соскучилась по сыну, давно хотела посмотреть, как живет он с Надийкой, и очень уж горестно стало одной в опустевшем доме. Да и заботиться о детях, чувствовать, что и ты им нужна, тоже ведь необходимо.
Но вот приехала, посмотрела, и все ей совсем не понравилось. Вместо хаты — вагон, его ведь в любое время могут забрать и увезти на край света. И комнатки в этом вагоне тесные — негде и повернуться. А рядом — ни сада, ни палисадничка, и повсюду люди, люди, как муравьи. Никто тебя не знает, никто не здоровается.
Но больше всего поражало — приехала жить в семью, а вроде тоскливее стало, чем там, одинокой, но в своей хате. Там все было родным, привычным. Там и с горшком поговорить можно, и к цветку во дворе, и к ягоде любой обратиться. И куры с гусями понимали тебя лучше, чем здесь дети, которые постоянно заняты чем-то своим — не подступишься…
Не выдержала старушка — всплакнула как-то вечером. Юрко спросил, — может, Надийка чем попрекнула?
— Да нет, сыночек, — вздохнула мать. — Никто меня не обидел. Только сил нет моих жить у вас. Отец к себе кличет. Не может он там один, без меня. Поеду-ка я назад. И ты, сынок, домой бы возвращался. Здесь тесно у вас, а там хата — хоть на коне скачи. Кругом люди свои, ждут и зовут вас, а здесь затерялись вы, как былиночки в поле.
Юрко и Надийка стали уговаривать ее остаться. Дескать, и им без нее хуже будет, и ей без них тоже. Да и люди могут сказать, мол, прогнал сын свою мать, не захотел у себя оставить. Неужто у них так плохо? Они на работе целый день, внук — в садике, только с внучкой понянчиться, сварить кое-что да прибрать малость.
— И телевизора у вас нету, — напомнил Петя, — где вы мультики смотреть будете?
Старушка улыбнулась сквозь слезы.
— А и правда, нету, — ответила. — Зато у меня, родненький, черешенка есть у калитки. Как зацветет весной, сердце враз оживает. И тутовник на краю огорода — со всей улицы ребятишки сбегаются, я их не прогоняю. И ласточкино гнездышко над крыльцом.
— Гнездышко? — загорелись глазенки у мальчика. — Я как приеду — разорю его.
— Да бог с тобой! — всплеснула руками бабушка. — Разве можно гнезда ласточек трогать? Да тебя всего веснушками за это обсыплет.
Уговаривали, уговаривали — и все напрасно. На другой день — как раз воскресенье было — собрала мать свои нехитрые пожитки и уехала, Юрко проводил мать до станции, посадил в вагон.
— Возвращайся, сыночек, домой, — прослезившись, сказала она на прощанье. — Отец не для себя ведь старался. А ты вот уехал. Ну ладно, если бы лучшее нашел, так нет же. Да и разве найдешь где землю лучше отцовской. Чует мое сердце: когда помру, все равно к родному дому воротишься. А мне так хочется вместе с вами еще пожить.
— Хорошо, я подумаю, мама.
Как быть дальше, подсказала сама жизнь.
Строительство завершилось.
Большинство рабочих перевели на новые объекты — закладывалась еще более мощная гидростанция где-то в Сибири.
Предложили и Юрку с Надийкой ехать — мол, временный городок из вагончиков будут сносить, а квартиру придется ждать долго. Хотя новые дома росли быстро, как грибы после дождя, но и очередь была на несколько лет.
Ехать куда-то на новое строительство, к тому же с детворой, начинать все сначала Юрко отказался — не цыганского он нрава. Вот тогда и вспомнились слова матери об отчем пороге.