Мы стояли на залитой солнцем улице, а мимо нас спешили куда-то люди. И должно же было так случиться, чтобы среди этих людей мы увидели Аркадия!
Он шел уверенной, степенной походкой.
Я не мог не узнать его: мы с ним изредка виделись в эти годы.
Он был уже кандидат наук. Встречаясь, мы для приличия приглашали друг друга в гости, хотя он не называл, своего домашнего адреса, а я — своего. Я ждал, чтобы Аркадий дал адрес первым, чувствуя, что он не хочет этого делать. Так и повторялось каждый раз.
Я собирался окликнуть его, но Аркадий, может быть интуитивно почувствовав на себе мой взгляд, посмотрел в нашу сторону. На какое-то мгновение в глазах его мелькнуло что-то похожее на удивление или заинтересованность, но потом он резко отвернулся и спокойно пошел дальше.
Он мог не узнать Яшка. Но меня ведь он не мог не узнать!
Неужели пройдет мимо?..
Он приближался к нам. Поравнялся с нами. Вот-вот пойдет дальше.
В это мгновение Яшко преградил ему путь и схватил за рукав:
— Ученому мужу — салют!
Аркадий остановился.
— Извините, не узнаю! — сказал он, хотя не было ни малейшего сомнения в том, что Яшка он узнал.
Свежевыбритый, румяный, в белоснежной накрахмаленной рубашке. Черный галстук с большим узлом — видимо, мода изменилась.
— Извините, я, кажется, ошибся… — робко пробормотал Яшко, но в робости его было столько боли и иронии, что этого не мог не заметить даже Аркадий. Он посмотрел на Яшка внимательно и протянул ему руку.
Но Яшко сделал вид, что не заметил ее. Он стоял и покачивал головою, как бы осуждая бывшего однокашника за то, что тот притворился, будто не узнал его.
Аркадию это не понравилось. Он нахмурился, опустил руку с ослепительно-белым манжетом и заторопился:
— Ну, пока! Бегу. Надо еще успеть расписаться в табеле. Дисциплина.
— Да погоди же… — попробовал я его удержать.
— Нет-нет, бегу! — и он замахал руками точно так, как тогда, в Закарпатье, когда сердито доказывал, что в современных условиях надо ездить, а не ходить пешком.
И ушел.
Исчез, затерялся в толпе.
Я хорошо знал, что у Аркадия на работе никаких табелей нет.
— Как ты на это смотришь? — спросил Яшко, вкладывая в свою привычную фразу неповторимую интонацию, какой мне никогда еще не приходилось слышать. Интонация эта очень точно показывала, как мы постарели, изменились и насколько при этом остались такими, какими были в молодости.
Перевел Т. Александров.
ТЕЩА
Когда у Кузякиных начался скандал, никто из соседей не удивился. Привыкли к этому давно. Все хорошо знали Кузякину и ее болезненное пристрастие к ссорам с кем угодно и когда угодно, по любому поводу или безо всякого повода. И каждый продолжал заниматься своими делами, словно ничего особенного не произошло.
Только старик, которого называли одним отчеством — Филиппович, пенсионер, постоянно торчавший на кухне и поэтому чаще других сталкивавшийся с Кузякиной, удрученно вздохнул и произнес многозначительно:
— Начинается!
На этот раз «началось» с дочери. Старшая Кузякина, Александра Викентьевна, или просто Александра, любила упрекать свою дочь, двадцатичетырехлетнюю Лялю, в том, что она не может выйти замуж.
До каких пор, мол, можно сидеть на шее у матери и ни о чем не думать, а только выматывать из нее последние силы и выжимать последние соки.
Но вот обычный тон микроскандала перерос в вопль дочери, а затем последовало ее рыдание. Обитатели квартиры, притихшие на кухне, насторожились. И услышали, как дверь комнаты Кузякиных с грохотом отворилась и захлопнулась, как кто-то запер ее на ключ и как простучали по коридору высокие каблуки. И — все смолкло.
Тишину нарушил Филиппович:
— Видели? Из родной дочери ненормальную делает. И не скажи ничего!
Тетя Маруся — полнотелая соседка, работавшая, по ее собственному выражению, в системе общественного питания, — не выдержала и вызвалась все-таки сходить и узнать, в чем дело.
— Давай, давай! — иронически заметил Филиппович. — А то Александре не на ком зло выместить.
Тетя Маруся заколебалась, но в эту минуту дверь Кузякиных загремела, и Маруся все-таки подошла к двери и спросила:
— Это вы, Александра Викентьевна?
Она стояла у двери, как у клетки дикого зверя, на которой написаны всякие предостерегающие слова.
— А вы что, не слышите, кто это?! — гаркнула из-за двери Александра, словно ее оскорбило, что кто-то не может узнать ее по стуку.
— Да слышу, — сказала соседка. — Но что с вами?
— Скажите, ключ в замке торчит?
— В замке? — переспросила тетя Маруся.
— Да, в замке, в замке! Где же ему еще торчать! — Чувствовалось, что Кузякина еле сдерживает себя, чтобы не выругаться.
Но приходилось терпеть, она ведь попала сейчас в довольно неловкое положение и зависела от соседей.
— В замке. Ну и что?
— Ой, господи! Да не ну и что, а возьмите и отоприте. Ляля так спешила, что нечаянно заперла меня.
А когда тетя Маруся открыла дверь и Александра очутилась на воле, она сразу заметно повеселела и заговорила спокойнее:
— Ну и молодежь пошла! Рассеянная такая, страсть! Ложку в руках держит и ищет ее. И смех и грех. У моей знакомой сын…
Но тетя Маруся не дослушала Александру: из кухни неожиданно потянуло гарью — не от ее ли картошки!
Кузякина побежала за ней следом, назойливо бросая ей в спину:
— Нет-нет, вы не думайте, это не просто так, бабуся наворожила. Все это от атомных взрывов! Скажете — нет? А я вам скажу — да! Мне один знакомый профессор рассказывал.
Она говорила с таким нажимом, будто бы и на самом деле кто-то ей возражал.
Филиппович зачем-то поправил очки на носу и прошептал многозначительно:
— Слышу ангельский голосочек!
На пороге кухни Александра остановилась и придирчивым взглядом прищуренных маленьких глаз обвела соседей. Заметила настежь распахнутое окно, и ей показалось, что на кухне сквозняк. Плотнее запахнув свой застиранный халат, Кузякина решительно подошла к окну и резко закрыла его.
Филиппович испытующе сдвинул седые кустистые брови:
— А это еще зачем? Газ, гарью пахнет, нечем дышать.
— А никто не виноват, что около вас пахнет, — бросила Александра таким убийственным тоном, каким отвечает, например, девушка в справочном бюро, если у нее что-нибудь спрашивают.
— От вашего запаха даже и родная дочь бежмя бежит, — вспыхнул старик.
— Не вам рассуждать о моей дочери. Моя дочь институт закончила…
Кузякина словно ждала этого момента. Она с запальчивостью набросилась на старика Филипповича — ведь недоругаться было для нее хуже всего.
Как бы то ни было, а соседи догадались, что не по рассеянности, которой будто бы страдает нынешняя молодежь, и даже не под влиянием атомных взрывов Ляля заперла ее в комнате.
Ляля и сама не знала, зачем заперла мать. То ли боялась, что мать бросится ей вдогонку, то ли хотела отомстить матери за постоянное ворчание и попреки.
В крайнем возбуждении выскочила она из подъезда и, быстро пробежав двор, оказалась на улице. Только там опомнилась и остановилась в растерянности.
По улице почти бежали чем-то озабоченные люди, шелестя шинами, проносились автомобили. Словом, все шло своим чередом, и даже не верилось, что где-то кто-то может скандалить и по пустякам портить людям нервы.
У Ляли стало легче на душе, и она сделала попытку собраться с мыслями. Собственно говоря, мчаться дальше как угорелая она не могла — для этого ведь надо было по меньшей мере знать к у д а. А именно этого-то она и не знала. Вспомнила — собиралась купить босоножки.
С этих босоножек все и началось.
Услышав о желании дочери, мать осыпала дочь упреками по поводу того, что-де у нее в голове одни только обновы и наряды, а больше ни о чем она не думает. Чего уж там, десять пар туфель можно купить, если живешь на всем готовеньком да еще и за квартиру не платишь. Ляля пробовала возражать, говорила, что все заработанные деньги она отдает матери, а на босоножки взяла в кассе взаимопомощи. Да где там! Мать и слушать ее не хотела. Она, мол, ее вынянчила, выучила, устроила на работу — пора и честь знать. Пора замуж выйти и пересесть на шею мужа.