Но Александре Викентьевне тетя Маруся еще на пороге все рассказала и добавила, что если бы не Митько, то пришлось бы всем плавать в кипятке, потому что слесарь из аварийной пожаловал только после обеда.
У Кузякиной этот рассказ не вызвал энтузиазма, она нахмурилась и проворчала:
— Очень нужно! Если бы он без глаз остался, никому до него не было бы дела!
Александру Викентьевну больше всего раздражало то, что Митько ни с того ни с сего делает соседям добро. Ей давно уже не давало покоя, что к Митьку, как только неполадки с электричеством или радио, так и бегут соседи. Давно собиралась прочесть ему за это нотацию, а на этот раз не выдержала и спросила с издевкою:
— Тебе хоть на пиво дают или так, за спасибо, работаешь?
Митько добродушно улыбнулся, потому что вообще не умел не улыбаться, особенно когда его смешили.
Кузякина вспыхнула:
— Нашли Ваньку. Все делает даром, а у самого даже лишних трусов нету!
— А зачем они — лишние? — наивно поинтересовался Митько.
— Вот что, — отрезала Александра Викентьевна, — Я запрещаю тебе слоняться по соседям. Пока еще я здесь хозяйка, понятно?!
— Смените, пожалуйста, диапазон, — не переставая улыбаться, добродушно посоветовал Митько.
— Сам ты диапазон! — закричала Кузякина.
Больше всех подружился с Митьком Филиппович. Этот милый парень — из тех, кого называют симпатягами, — очень напоминал старику его собственного сына, который окончил геологический факультет университета и теперь бродил по тайге в поисках новых богатств Сибири.
Старик гордился своим сыном и мог часами рассказывать о нем все, что знал и чего не знал, а каждое письмо из Сибири было для него не меньшей радостью, чем для кого-нибудь, скажем, выиграть автомобиль по лотерейному билету.
Особенно трогало старика, что Митько, так же как и его сын, шагая по коридору, сидя над книжкой во дворе или стирая свои носовые платки на кухне, всегда напевал популярную песенку:
— Держись, сынок, держись! — отечески подбадривал старик Митька, по-своему воспринимая эти слова. — Хуже нет, если придется поворачивать оглобли.
Но Митько в отличие от него не улавливал в этой песне какого-нибудь подтекста, а напевал ее просто-напросто потому, что запала ему в душу выразительная мелодия.
Однако опасения Филипповича имели-таки некоторые основания. Чем дальше, тем больше убеждался старик, что Митько для Кузякиных человек случайный и чужой и что рано или поздно, а он сам это поймет. И жаль было старику парня, попавшего не в свои сани. Верно ведь говорят, что в делах душевных самому себе не верь, любовь заведет бог знает куда. Но раз уж так получилось, нечего понапрасну охать и ахать, а надо человеку помочь, поддержать его по возможности.
Старая Кузякина (ничего уж тут не поделаешь) стерва, конечно, но закавыка-то, в конце концов, не в ней. Не на ней ведь женился Митько, а на Ляле. А в том-то и беда, что сама Ляля ненадежна. Хоть и красива она, а называл ее Филиппович про себя телкой: не умела она перед матерью отстаивать свое «я».
Филиппович понимал, что вряд ли удастся Митьку с его характером и наивностью переделать что-нибудь в жизни Кузякиных на свой лад, вряд ли сможет он вырвать Лялю из лап матери или заставить ее по-новому, самостоятельно взглянуть на мир. Знал старик, что любовь может и горы свернуть, но любила ли Ляля Митька по-настоящему, этого не знал.
Потому и говорил Митьку на каждом шагу:
— Держись, сынок, держись! Теща у тебя — всем тещам теща.
— А я имел ее в виду… — улыбался Митько.
— Смотри…
Хотелось старику многое еще сказать парню, но не решался подливать масла в огонь. А надо бы, надо, чтобы знал Митько, как уважаемая теща позорит его перед всеми соседями.
Филиппович хотя и ненавидел всем своим существом эту «старую ведьму», но в последнее время старался обходить ее за десять верст. Дело в том, что совсем недавно сцепился он с нею очень серьезно. Подал на нее в суд, как на человека, который своим безобразным поведением отравляет жизнь многих советских граждан, а в первую очередь — соседей. Да сумела Кузякина все это обернуть против Филипповича, и пришлось старику отступить: он сам был несправедливо обвинен в несуществующих грехах и повержен.
Филиппович настолько был этим поражен, что на некоторое время потерял способность доказывать свою правоту.
Он избегал теперь категорических разговоров с Кузякиной, хотя очень ему хотелось вступиться за Митька, потому что великодушный парень (это хорошо видел старик) не имеет зубов и не способен обороняться.
Неизбежна катастрофа: Митько не выдержит и сбежит, а он ведь, судя по всему, очень любит Лялю.
— Держись, сынок, держись, — повторял старик с таким сочувствием, будто речь шла о его родном сыне.
Интуиция опытного человека не обманула Филипповича: у Кузякиных отношения действительно обострились, и Александра все чаще набрасывалась на зятя.
Митько упорно не обращал внимания на ее выходки. Продолжая свое, он только изредка бросал:
— Если бы вас кто-то боялся…
И этим охлаждал-таки агрессивность Кузякиной и заставлял ее задумываться над тем, как бы все-таки задеть зятя за живое.
Да никак не удавалось спровоцировать Митька на настоящий, так сказать, полноценный скандал. Тогда Кузякина переключалась на Лялю, распекая дочь за такой неудачный брак. Она, мол, предупреждала, что Митько — совсем не тот, которого так долго ждала Ляля. А вот не послушалась, поторопилась, и теперь — любуйся. Какой из него муж? Вечерами где-то пропадает — вроде бы в институте, а поди проверь! А ты, женушка, сиди дома и радуйся, что вышла замуж. А хоть раз принес он тебе приличный подарок или когда-нибудь заикнулся о путевке на море, не говоря уже о поездке за границу? Так зачем он тебе? Чтобы убирать за ним постель, мыть кастрюли или слушать, как храпит на весь дом?
И Ляле, чем больше слушала она такие вот разговоры, тем сильнее начинало казаться, что и в самом деле Митько не тот, на кого она надеялась, что она, Ляля, действительно могла бы иметь такого мужа, который и к морю отправил бы, и за границу, и одел бы в самые модные одежды.
Поэтому Ляля ни разу не встала на защиту Митька, даже когда видела, что мать несправедлива. Митька это порой удивляло. Но он не собирался обвинять ее, думая, что и Ляле противны разговоры Александры Викентьевны и она тоже старается не обращать на них внимания.
Так думал Митько, но на самом деле было не так.
И когда в последний раз Александра Викентьевна набросилась на Митька за Вечерние, как она выразилась, «шатания», все неожиданно выяснилось и встало на свое место.
Сперва Ляля словно не слышала, что говорит мать, и молча продолжала читать, лежа на диване.
— Не шатания, а учеба, — спокойно уточнил Митько, все же ошарашенный такой атакой тещи и слишком уж демонстративным нейтралитетом жены.
— Тебе не об учебе думать надо, а о заработке. У тебя жена молодая. И вообще… — горячилась Александра Викентьевна, — не понимаю я такой семейной жизни. Ты все вечера как будто бы учишься…
— Я справку могу принести, — попробовал сострить Митько.
— Как будто бы учишься… — повторила Кузякина с нажимом, словно перечеркивая сказанное зятем, — а жена сидит дома — ни приличной компании, ни беседы человеческой. Ни на что нет ни времени, ни денег…
— Я Лялю предупреждал о вечернем факультете… — начал было Митько. — Она знает, и вы…
— Да какой ты к чертям собачьим муж! — завопила Александра Викентьевна. — Тряпка! Разве это жизнь?