Мать наступила дочери на мозоль. Ляля давно уже сама намеревалась высказать все это мужу, но как-то не получалось, а теперь, раз уж мать начала, и она решила дать себе волю.
И поэтому, когда Митько сказал:
— А вы за Лялю не расписывайтесь. Она знает, где я бываю! — Ляля неожиданно отшвырнула книгу в сторону и визгливо закричала:
— Ничего я не знаю! Мне тоже надоело! Это не жизнь, не жизнь! Я не хочу больше терпеть!
— И ты? — произнес Митько таким тоном, каким, наверно, произносил Цезарь свое знаменитое «И ты, Брут?».
— Да, и я! — гневно выкрикнула Ляля.
Митько как-то виновато и растерянно улыбнулся и, ни слова не сказав в ответ, медленно подошел к окну, склонился над приемником и, включив его, принялся настраивать.
Мать и дочь с удивлением смотрели на него — он сразу стал каким-то чужим и загадочным. Смотрели и ждали, что же будет дальше.
Но дальше не было ничего. Митько сосредоточенно что-то ловил.
Он ушел от Кузякиных тихо и незаметно. Очень уж поразило его и огорошило неожиданное Лялино предательство. Он ведь только из-за Ляли мирился с самодурством тещи.
Ушел тогда, когда никого не было дома, потому что не мог переносить женских слез и боялся, если Ляля заплачет, передумать.
Вернувшись домой, мать и дочь сразу догадались, что Митька уже не просто нет, а нет навсегда — очень уж заметно было отсутствие приемника.
Александра Викентьевна опомнилась первой и высказалась в том смысле, что она все это предвидела давно и ничего другого от бездомного бродяги не ждала. Хорошо еще, если он кроме своего приемника не прихватил чего-нибудь из вещей, — и Кузякина бросилась осматривать свои гардеробы, комоды и шкафы, отчего комнаты наполнились едким запахом нафталина.
Ляля растерянно следила за ее движениями и все еще не верила в то, что произошло. Ей было жалко Митька, но еще больше жалела она самое себя. Хотелось плакать, потому что получалось, что и на этот раз не она распорядилась собственной жизнью, а мать.
Удостоверившись, что Митько все-таки ничего не украл, Александра Викентьевна отправилась на кухню и спросила у тети Маруси, не видела ли она Митька, когда он уходил из дому, и не передал ли он чего. Соседка только плечами пожала, но Филиппович, хотя его и не спрашивали, охотно встрял в разговор.
— Хотите знать, как он ушел? — мрачно сказал он. — А очень просто: нес на плече приемник и тихонько напевал:
Кто знает, было ли так на самом деле или Филиппович это придумал, только Александра Викентьевна не стала его слушать, презрительно фыркнула и, задрав нос, вышла вон.
В тот день больше она на кухне не появлялась.
Кузякина была не на шутку перепугана — чего доброго, Ляля может совсем остаться без мужа. И Александра Викентьевна решила дело Лялиного замужества целиком и полностью взять в свои руки.
Она стала внимательнее относиться к своей внешности, словно не Ляля, а она сама собиралась выходить замуж. Покрасила в парикмахерской свои седеющие волосы, выщипала волоски, которыми поросла бородавка на подбородке, каждый день тщательно припудривала свой крупный нос и все морщинистое лицо.
Все это для того, чтобы чаще бывать на людях — с Лялей и без нее. Зачастила к Уманским, дочь которых Рена так удачно вышла замуж за офицера.
У Рениного мужа было много друзей среди летчиков, которые никак не могли устроить свои земные дела, и Александра Викентьевна вместе с матерью Рены сговорились сосватать за одного из них Лялю.
Отношения между матерью и дочерью теперь заметно смягчились и даже обрели оттенок неведомой доселе интимности. По вечерам подолгу обсуждали они мужчин, с которыми уже удалось познакомиться. И едва ли не впервые в жизни достигали согласия и единства взглядов — и прежде всего в том, что только военные — по-настоящему серьезные люди: и хорошо обеспечены, и галантны, и вообще настоящие мужчины, решительные и самостоятельные.
После таких разговоров Ляле начинало казаться, что ее суженый — военный. С этим она засыпала, с этим просыпалась. На улице стала внимательнее присматриваться к военным, словно надеясь угадать, кто же из них ее.
Но все это скоро кончилось. Однажды Уманские пригласили Кузякиных к себе — кажется, по поводу какой-то годовщины со дня замужества Рены. И в этот вечер познакомилась Ляля с капитаном Зарембой.
Словно совершенно случайно попали они за столом на соседние места, и капитану пришлось ухаживать за ней. Он следил за ее тарелкой и рюмкой, а попутно присматривался и к ней самой, довольно симпатичной девушке, которая ему понравилась.
Больше того. Ничего не зная о намерениях хозяев дома и ничего не подозревая, капитан Заремба, так сказать, по собственной инициативе и по зову собственного сердца всячески старался понравиться Ляле. Молчаливость ее он воспринял как равнодушие к нему, и это еще больше разжигало его: ему, уже немолодому холостяку, очень хотелось добиться Лялиного расположения. Он был в этот вечер исключительно возбужден и все время блистал такими изысканными манерами, что порой и сам себя не узнавал.
И несмотря на то, что был капитан лет на пятнадцать старше Ляли, он все же понравился ей. И, скорее всего, потому, что очень понравился матери, Уманским и всем гостям.
Когда Заремба впервые появился на коммунальной кухне и ощутил на себе не в меру заинтересованные взгляды незнакомых ему людей, он не смутился, а, браво пристукнув каблуками, отчеканил так громко, словно стоял перед солдатской шеренгой:
— Привет труженикам тыла!
Всем это понравилось. А Филиппович глянул на нового зятя Кузякиных поверх очков и многозначительно спросил:
— А вы уже почувствовали себя на фронте?
Заремба не понял намека и не менее бодро отрубил:
— Вся наша жизнь — борьба!
Филиппович хотел было растолковать свою мысль, но вовремя заметил, как подмигивает ему тетя Маруся: мол, помалкивай, старый, не лезь. И он только что-то невыразительно промычал.
Когда же Заремба, отчаянно фыркая, умылся, словно у себя дома, и, весело сверкая глазами, ушел из кухни, все наперебой стали высказывать свои впечатления. Летчик, конечно, всем понравился, и кое-кто не скрывал своей зависти к Ляле, которой все-таки, неизвестно, за какие такие заслуги, везет. Может быть, такой зять и Александре придется по вкусу, и угомонится она хоть немного, и всем станет от этого легче.
— А брыкаться станет, — заметил Филиппович, — то этот, поди, и на гауптвахту посадит. Он такой!
Не понравился Заремба только дочери тети Маруси, восьмикласснице Зое.
— Ха, жених! — надула она губы. — Старый… Я б за такого не пошла.
— А тебя пока никто еще не берет, — оборвала ее мать.
Капитан Заремба действительно оказался приличным зятем и даже вроде бы Александре Викентьевне нравился. Но в том-то и беда, что жить мирно, тихо, как все люди, Кузякина просто не умела. И через некоторое время она снова ни с того ни с сего набросилась на Лялю и, сев на своего конька, разбушевалась и обозвала дочь дурой и растяпой.
Заремба был дома и, услышав это, решительно заявил:
— Чтобы я больше таких слов не слышал! Ляля — моя жена!
— А моя дочь!
— А моя жена! — твердо повторил Заремба.
Ляля посмотрела на мужа так, словно впервые его увидела. Мать заметила этот откровенно благодарный взгляд, и он ее испугал. Она сразу же нахохлилась, как кошка перед собакой, потому что не привыкла, чтобы ей не подчинялись.
— А вы мне не указывайте! Пока еще я здесь хозяйка!
— Это почему же вы хозяйка? — с нескрываемой иронией спросил Заремба, сделав ударение на слове «вы».
— Потому что квартира моя!
— Была ваша, стала наша! — с улыбкой, очень бодро ответил зять!
Александра Викентьевна опешила и не смогла вымолвить в ответ ни единого слова.
Молча вышла на кухню и только там, опомнившись от удара, выместила обиду на Зое — девочка, опаздывая на танцы, посмела в купальнике стирать на кухне свой платочек. Александра Викентьевна завела длинный и нудный разговор о бесстыдстве современной молодежи.