Шевченко переписывался с Тарновским, послал ему свой «Кобзарь» и «Гайдамаков» и обещал приехать «к соловьям», потому что даже о несравненных качановских соловьях ему не раз с восторгом рассказывал влюбленный Штернберг.
И еще условился Тарас с Тарновским: тот приобретет его недавно завершенное полотно «Катерина» — богатый помещик славился своим меценатством и имел незаурядную домашнюю картинную галерею. А деньги Шевченко были ой как нужны, вот и завернули они с Гребенкой в Качановку.
Приехали к самому обеду. День стоял сухой, солнечный — май выдался на редкость теплый. Густые ветви свежезеленых ив почти скрывали огромные ажурные чугунные ворота. Тенистая прямая аллея вела к дому, белоснежная колоннада которого еще издали просвечивала сквозь густую листву.
Тараса и Гребенку встретили, и карета покатила дальше к господскому подворью, а они пошли от ворот ко дворцу. Около круглого фонтана на высоких каменных постаментах, будто почетная стража, виднелись оскаленные львы, на лестницах уютных бело-желтых флигелей тоже лежали мраморные львы, сонно опустив гривастые головы на когтистые лапы.
У дубовых резных дверей гостей встретил усатый швейцар-богатырь с булавой и спросил, как господа позволят доложить о себе. Но ничего докладывать не пришлось — сам Тарновский, высокий, худой и гибкий, как лоза, в цветастом бухарском халате выбежал на крыльцо и кинулся с объятиями к гостям.
— А мы уже и глаза проглядели, вас высматривая, — он то и дело мигал маленькими покрасневшими глазками, будто и в самом деле уставшими от чрезмерного напряжения. — Если б хоть знал, в какое время вы прибудете, то встретил бы дорогих гостей «Маршем Черномора»! — И Тарновский стал торопливо пояснять, что этот марш Глинка написал у него, в Качановке, так же как оперу «Руслан и Людмила», в специально для него построенной ротонде над широченным озером, и домашний оркестр Тарновского впервые исполнил произведение великого композитора. Да и Николай Гоголь не раз бывал здесь. Хозяин стал называть фамилии гостивших у него знаменитостей.
Очевидно, Тарновский рассказывал об этом каждому, кто его посещал.
Гребенка, улыбаясь, согласился:
— Сюда бы оркестр. Совсем недурно бы, а? Оркестр!
Хозяин вопросительно уставился на него. Евгений Павлович всегда говорил так, что и не поймешь, серьезно ли это сказано или он подтрунивает над собеседником.
А Тарас пошутил откровеннее:
— А разве мало, что нас из кареты высаживали под руки, будто архимандритов.
— О, я люблю художников, очень люблю, — поторопился пояснить Тарновский. — Истинно божьи люди! — И он пригласил гостей во дворец широким жестом, так что они увидели: тонкие пальцы его унизаны дорогими перстнями. — Все, кто у меня бывает, оставляют в почетном альбоме свои записи. Надеюсь, и вы не откажете.
— О конечно, конечно!.. — произнес Гребенка так, что хозяин опять не уловил, серьезно это сказано или нет.
Прибывшим выделили роскошные комнаты, и как только Тарас и Евгений привели себя после дороги в порядок, Тарновский — уже в темном костюме-тройке и в галстуке, заколотом булавкой с великолепным бриллиантом, — повел их в зал, где (он уже успел это сообщить) были даже картины, недавно купленные в Париже.
Шевченко молча оглядывал разные, большей частью старинные полотна в тяжелых золоченых рамах: почерневшие, потрескавшиеся и новые, поблескивавшие свежими красками. Талантливые и бездарные, оригинальные и примитивные. Чувствовалось: хозяин не очень-то различает их ценность. Он увлеченно рассказывал о том, где, за сколько приобрел и как ухитрился раздобыть эти шедевры.
В разговоре, возникшем у портрета Кирилла Разумовского, последнего гетмана Украины, Тарновский и упомянул о Яготине, небольшом левобережном городке под Киевом.
Там доживал свой век герой Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, вице-король Саксонии, а затем генерал-губернатор «Малой Руси» князь Репнин. Жена его Варвара Алексеевна приходилась гетману Разумовскому внучкой. Вот, мол, и хотелось бы иметь портрет князя.
Тарновский уверял, что никогда бы не осмелился обеспокоить Тараса Григорьевича — известное дело, молодые лета, встречи, визиты, — но что поделаешь, коли здесь, в их краях, днем с огнем не найти хорошего художника.
В Яготине, дескать, есть отлично написанный портрет князя, работы известного швейцарского художника Горнунга, так вот, если Тарас Григорьевич будет столь любезен, то он, Тарновский, попросил бы сделать для него с этого портрета копию.
— Тарас Григорьевич, — хозяин прижал руку к своей впалой груди, — это нужно всем нам.
Тарас заколебался. То, что ему сразу предложили работу, а следовательно, и определенный заработок, было неплохо. Ведь ехал он в свою убогую Кирилловку, к нищей крепостной семье, собираясь хотя бы немного облегчить жизнь родных. Старшему брату Миките обещал купить волов. И сестре Ярине нужно помочь, потому что муж ее от постоянных тягот житейских запил, и младшему Осипу, который недавно женился, надо тоже чем-то помочь.
А ведь вырвался он из Петербурга, не имея ломаного гроша в дырявом кармане, бедняк бедняком, да еще и недавний крепостной. Правда, «Кобзарь» уже увидел свет, наделал много шума, принес громкую славу, однако ничуть не уменьшил его материальных затруднений: ставший известным автор почти ничего не получил за свои труды.
Так что от заказов Тарас не хотел и не мог отказаться, и все же… Слишком уж долго был он в дороге. Вот уже второй месяц, как из Петербурга, и если еще свернет в Яготин и возьмется за работу, то когда же он попадет в свою Кирилловку, куда спешит, где его ждут не дождутся родные братья и сестры, которые до сих пор в неволе.
Тарновский колебания Шевченко расценил по-своему и, как бы извиняясь, заговорил:
— Быть может, для такого мастера, любимого ученика самого Карла Брюллова… И вдруг — копия…
— А мне не привыкать, — возразил Тарас. — Я начинал с того, что перемалывал на ручной мельнице охру и красил полы.
— Понимаю, понимаю, — все еще извиняющимся тоном произнес хозяин. — Но уверяю: потом пойдут и другие заказы. А пока покорнейше просил бы — этот портрет. Его как раз тут и не хватает. А ваша кисть…
— Ваше слово сладкое, как киевский бублик, — улыбнулся Тарас, вспомнив, как он когда-то, мальчиком, впервые побывал с отцом в Киеве и бублик, купленный на подольском базаре, казался ему самым вкусным на свете. — Хорошо. Я сделаю копию.
— Вы не пожалеете, — оживленно проговорил Тарновский, обрадовавшись согласию Тараса, потому что знал его упрямый характер еще по Петербургу. — Репнины очень славные люди, и вам будет приятно познакомиться с ними. Особенно с княжной Варварой… — Тарновский многозначительно улыбнулся, прозрачно намекая на молодость Тараса.
Обедали в беломраморной столовой, называвшейся «рыцарской», с двумя большими венецианскими окнами, громоздкой мебелью, дорогими, но безвкусными гобеленами на стенах. Хозяин хлопал в ладони — и незамедлительно появлялся слуга, что-то ставил на стол, что-то уносил.
За обедом Григорий Степанович снова стал перечислять тех, кто посетил его Качановку, а о Штернберге почему-то умолчал. Тарас спросил: почему, мол, не видно Софьи. Тарновский многозначительно переглянулся с женой Ганной Дмитриевной, и та покраснела. Чтобы выручить ее, Григорий Степанович вспомнил, что привезенное к ним полотно Шевченко «Катерина» Ганна Дмитриевна пожелала повесить в своей комнате — она читала поэму и не раз обливалась над ней слезами. На этот раз Ганна Дмитриевна смутилась так, что на густо напудренном лбу проступили крупные капли пота…
Тарас догадался, что Софья намеренно избегает встречи с друзьями Штернберга.
Григорий Степанович признался, в свози слабости — после обеда он часок-другой должен полежать, и Тарас обрадовался, что и он сможет отдохнуть от чересчур словоохотливого, особенно после крепкой сливянки, хозяина дома. Зайдя в комнату, Тарас сменил фрак на рабочую блузу, перекинул через плечо кожаную сумку с бумагой и карандашами и пошел в парк, надеясь, если очень повезет, встретить там Софью.