— О нашей усадьбе написал отец мой Василий Васильевич, вот эти строки:
В этом скромном доме бывали Пестель и Муравьев-Апостол, Сергей Волконский, Котляревский и Щепкин, которого избавил от рабства князь Репнин.
Когда же Капнист узнал, что Шевченко намерен побывать не только дома, в родной Кирилловке, но и в Яготине, чтобы сделать там копию с портрета князя, Алексей Васильевич сразу оживился. О, он будет очень просить сделать такую же копию и для него. А что касается поездки в Яготин, то они вместе могут хоть сейчас отправиться к Репниным.
И вот снова карета мягко покачивается на извилистой степной дороге, среди густых посевов, поднимая за собой длинный шлейф пыли.
Парит, будто перед дождем. Громко жужжат над лоснящимися крупами коней назойливые слепни, поскрипывают высокие кованые колеса и не стихает рокочущий баритон Капниста.
Алексей Васильевич доволен. Он и не надеялся, что все уладится так вот просто и хорошо — он сам привезет Шевченко к Репниным, которые, несомненно, обрадуются такому столичному гостю и будут за него благодарны. А ведь он, Капнист, считается близким другом этой семьи и очень дорожит ее благосклонностью.
По пути, беседуя с Тарасом, который и говорил и слушал довольно рассеянно, Капнист упомянул о декабристах. Он никак не предполагал, что это упоминание и то, что и сам он был декабристом, даже сидел когда-то в Петропавловской крепости, так подействует на Шевченко. Вообще-то он, Капнист, старался об этом не вспоминать, и, тем более, никак не думал рассказывать об этом, особенно малознакомому человеку, но Тарасу почему-то сразу же решил довериться и, как ни странно, почувствовал даже немалое удовольствие от воспоминаний, которых упорно не касался годами.
А Тарас все спрашивал и переспрашивал. Перед декабристами он благоговел. Собирался что-нибудь написать о них, пожалуй, даже и поэму — волнующую, трагическую, как их судьба.
Однако замысел этот всякий раз откладывал на будущее — чего-то словно не хватало, будто еще что-то непременно нужно было разузнать, уловить и прочувствовать. И вот неожиданно представился случай познакомиться с людьми, которые с оружием в руках выступили против царя, против рабства, подружиться с ними, пожить среди них.
Ведь старик Репнин — брат Сергея Волконского (фамилию ему пришлось сменить по царской прихоти). Родной брат того самого Волконского, с которым беспощадно расправился император и к которому в далекую Сибирь потом так бесстрашно отправилась верная молодая жена, чтоб до конца дней своих делить с осужденным мужем весь ужас каторги.
Взять с собой сына ей не позволили, и она оставила его у Репниных. Малыш вскоре заболел и умер на руках у княжны Варвары, которая горевала о нем так, как не всякая родная мать горюет о своем собственном чаде.
Князь Репнин, несмотря ни на что, остался верен своему вольнолюбию и в дворянском собрании Черниговской и Полтавской губерний выступил за ограничение прав помещиков по отношению к крепостным.
— Об этом и в Петербурге я слышал, — живо откликнулся Шевченко.
— О, эта речь премного нашумела, — подтвердил Капнист. — Согласитесь, Тарас Григорьевич, надо иметь немалую смелость, чтобы провозгласить такие мысли. А князь после этого еще и самому государю написал: «Стон шестисот тысяч ваших подданных становится все громче, а рабство ужасней». Как вы, вероятно, догадываетесь, князя немедленно сместили с должности генерал-губернатора.
Тарас с интересом вслушивался в слова Капниста, а тот, польщенный вниманием поэта, продолжал так же размеренно, не спеша, будто смаковал впечатление, которое производили на собеседника его слова.
— Мария Волконская была дочерью прославленного генерала Раевского. Она прекрасно пела, всех очаровывая своим голосом. Сам Пушкин, слушая Марию, влюбился в нее. О, у Пушкина была весьма пылкая натура. Как, вероятно, у всякого поэта, — многозначительно произнес Капнист и, сверкнув своим косым глазом, воззрился на Тараса. Однако тот будто бы не обратил внимания на этот намек. После паузы Капнист ввернул, что и он сам был близок к этим людям — служил у отца Марии, генерала Раевского, адъютантом.
— Так вы всех их знали лично?
— Да, сударь. И не просто знал..
— А Рылеева?
— И Рылеева.
Упоминание о Кондратии Рылееве особенно взволновало Шевченко — он горячо любил этого поэта за его честный и светлый нрав, талантливое творчество, за глубокую любовь к Украине, к ее освободительной борьбе, к ее отважным сыновьям — борцам за свободу.
Это ведь он устами своего героя — легендарного Наливайко — говорил:
Тарас не раз читал и перечитывал его думы, поэму «Войнаровский».
— У князя есть неплохая библиотека, — сказал Капнист, — там найдете и томик Рылеева. А еще многое может вам рассказать о Кондратии наш сосед из Туровки Маркевич. Если угодно, можем и к нему заглянуть. Это недалеко от Яготина. У Маркевича есть и письма Рылеева — они состояли в переписке.
— Непременно побываем! — горячо воскликнул Тарас.
— Мой брат, Семен Васильевич, был женат на сестре Сергея Муравьева-Апостола, — сказал Капнист и, покосившись на широкую спину возницы, совсем тихо добавил: — Повешенного… — И, помолчав, продолжил: — Это все были друзья, все как одна семья. Ближайшим приятелем Волконского был Михаил Бестужев-Рюмин, а Матвей Муравьев-Апостол служил адъютантом у Репнина. Кстати, — спохватился Капнист, — адъютантом у Репнина был и Лев Баратынский, брат известного поэта Евгения Баратынского. Лев влюбился в княжну Варвару, но пожениться им не удалось. Ну, словом, вмешалась княгиня. А матери всегда все виднее, дескать, неудачная партия для дочери. С той поры Варвара одна, и никто не отваживается потревожить ее девичье сердце.
В тон ему пошутил и Тарас:
— Надеюсь, я тоже не нарушу ее покоя.
В эту минуту ему невольно вспомнилась Ганна. Только ради нее хотелось еще побывать в Мосевке, не уезжать так внезапно с Капнистом. Красивая, кроткая, нежная, так глубоко сумевшая заглянуть в его одинокое сердце своими до черноты синими глазами, она словно околдовала его. В ушах его все еще звенел ее мелодичный голос.
Уезжая, он ничего не стал ей объяснять, лишь пообещал непременно еще раз побывать у них в Березовой Рудке и написать ее, Ганнин, портрет. И обещание свое он конечно же выполнит. Но пусть Ганнуся извинит его — это будет через некоторое время, А пока держит он путь в Яготин.
Над горизонтом все шире расползалась фиолетовая туча, а позади нее небо было уже исполосовано серыми прядями дождя. В лицо повеяло свежестью. Тарас оглянулся.
— Мы вовремя сбежали, — сказал он. — В Мосевке уже ливень.
Капнист озабоченно посмотрел вверх:
— Боюсь, что гроза нас все-таки догонит.
Яготинский парк тянулся на несколько миль вдоль огромного озера, и казалось, что между толстыми стволами деревьев светится не водная гладь, а бездонная небесная даль.
Остановившись у ворот, Капнист и Шевченко пошли прямой тенистой аллеей, напоминавшей зеленый туннель. Вот в далеком просвете мелькнул белый фасад дома. И Капнист, быть может желая нарушить какую-то слишком уж напряженную тишину, принялся рассказывать необычайную историю этого дворца.
Сначала этот дом возвели в Киеве, на Печерских горах, откуда открывался прекрасный вид на заднепровские дали. Поставил его дед княгини гетман Разумовский, екатерининский вельможа, а в прошлом простой казак с Черниговщины, из Козельца, Кирилло Розум. У него был хороший вкус, и дом получился на славу — просторный и красивый.
И как раз тогда на юг через Киев проходили войска, и киевский комендант сообщил, что он должен будет разместить солдат и в доме Разумовского. Кто-кто, а отставной фельдмаршал знал, сколько хлопот и убытков принесет этот постой. Для видимости хозяин дал согласие, а тем временем во владения Разумовского помчался гонец. К ночи оттуда прибыл длиннейший обоз — три тысячи подвод. За одну ночь дом разобрали, перевезли в Яготин и поставили на таком же, как и днепровский, живописном берегу небольшой речушки Супой.