И, обращаясь к Капнисту, князь произнес:
— Алексей Васильевич, я прошу вас завтра познакомить меня с Шевченко.
Капнист поклонился и обещал сделать это.
Репнин неторопливо поднялся, выпрямился и пошел, но не к вечернему чаю, а в свой кабинет. Княгиня не удивилась, она знала давние причуды своего мужа, из-за которых, как она считала, он и пострадал.
А Тарас тем временем сидел над озером, у потрескивающего костра.
Старик рыбак помешивал уху в небольшом закопченном котелке на треноге и осипшим голосом жаловался, что жить бедняку с каждым днем становится все тяжелее.
— Ге, до чего ж только оно дойдет? — Длинная деревянная ложка дрожала в его руке. — Если ты старик, так хоть живой в землю ложись. Пока молод да здоров, ты и нужен панам, а как, соки из тебя высосут, так хоть под забором пропадай. Люди хуже для них, чем собаки.
— Так у вас же паны хорошие, — не без иронии вставил Тарас.
— Ге, хлопче, — старик вперил в Тараса вопросительно прищуренный взгляд подслеповатых глаз. — Разве паны бывают хорошие? Разве не у нашего князя я лучшим кучером был? А теперь вот видишь… — Старик протянул к Тарасу длинные высохшие руки. Скрюченные пальцы болезненно подергивались. — Вот теперь и живи как хочешь. Дохни с голоду.
Тарас молча слушал старика и думал о своих родных братьях и сестрах, которые и до сих пор крепостные и ждут не дождутся его в неволе, как когда-то ждали-высматривали своих братьев-запорожцев невольники в турецком полоне.
Завтра же нужно условиться насчет работы и сразу же ехать в Кирилловку.
Но утром пришел Капнист и передал Тарасу княжескую просьбу. Заметив, как тот помрачнел, Капнист укоризненно добавил:
— Тарас Григорьевич, поверьте мне — хозяевам может показаться, что вы обиделись на них.
— Я обижен на всех, кто будто бы желает добра своим слепым братьям-хлебопашцам, а на самом же деле живет их кровавым потом.
Капнист изумленно шевельнул своими мохнатыми черными бровями — такого он от гостя не ожидал, да и, в конце концов, вообще отказывался его понимать. Сам согласился ехать сюда, расспрашивал, интересовался, а теперь высказывает вот такие оскорбительные обвинения. Если бы не князь, он, Капнист, ни за что не стал бы унижаться, а молча повернулся б и ушел.
— Того, о чем вы говорите, нам сейчас не изменить, — после небольшой паузы проговорил Капнист. — Но князь не совсем здоров. Хочет вас видеть. И не следовало бы отказом усугублять его недуг.
Тарас смягчился и обещал сегодня же проведать князя.
Кабинет Николая Григорьевича был просторен и похож на музейную комнату: все стены увешаны картинами, между окнами — мраморные бюсты, на уставленных книгами застекленных шкафах — всевозможные статуэтки, памятные подарки.
Князь в синем с белыми вензелями домашнем халате сидел за широким письменным столом в высоком вольтеровском кресле. На стук он повернул седую голову. Его усы и бакенбарды были тоже прихвачены сединой. Гладко выбритый подбородок резко выдавался вперед.
В душе старик обрадовался приходу Шевченко, но их беседе явно недоставало непринужденности. Может быть, потому, что поэт был намного моложе, и, наверно, еще из-за того, что за долгие годы сановной жизни и казенной службы у князя непроизвольно выработалась привычка с людьми малознакомыми разговаривать скупо и сдержанно.
Князь понимал, что с Шевченко следовало бы держаться несколько, иначе, но никак не мог найти верный тон и от этого ощущал досадную неловкость.
А у Тараса все еще стоял перед глазами старый рыбак, его высохшие дрожащие руки. И все же беседовать с Репниным было интересно: чувствовался недюжинный ум этого уже вконец потрепанного жизнью человека, его исключительная осведомленность по поводу важнейших событий, имевших место в Российской империи и за границей. Репнин помимо своей воли поражал Тараса прекрасной памятью — так точно называл он разные имена, даты, малоизвестные подробности. Потом, вероятно, сочтя, что утомил гостя, князь велел позвать Варвару.
— С ней, надеюсь, вам интересней будет беседовать, — сдержанно проговорил он.
Когда Варвара вошла, он сухо представил ей Шевченко как столичного художника и попросил дочь показать гостю картины.
— После Эрмитажа вас, безусловно, трудно удивить, — заметил князь. — И все же любителю живописи не помешает познакомиться и с нашей коллекцией.
Тарас промолвил обычное свое «спасибо» и попросил разрешения начать осмотр с княжеского портрета, с которого ему предстояло сделать копии. Ведь именно этот портрет и привел его в Яготин.
Князь, не поворачивая головы, окинул Тараса внимательным взглядом, и голос его неожиданно стал мягче.
— Тарас Григорьевич, — негромко сказал он, — вы только, пожалуйста, без церемоний. Заходите ко мне, когда вам заблагорассудится, безо всяких там приглашений. Как свой человек. — И на его поблекшем лице появилось нечто похожее на улыбку; которая удивила даже Варвару.
Княжна, невысокая, стройная, похожая на девочку, водила Тараса из комнаты в комнату, по гостиным и залам, показывая собранные там картины. Их оказалось немало — особенно голландских мастеров, Рембрандта, которым восхищался и Шевченко, — так что, пожалуй, князь был прав: даже после Эрмитажа здесь было что посмотреть.
Разговаривая, Варвара как-то мгновенно вспыхивала, увлекалась и, казалось, совершенно забывала, что перед ней почти чужой человек, с которым она только что познакомилась и разговаривает, собственно, впервые.
И Тарасу чем дальше, тем больше нравилась эта пылкая порывистая речь, эти энергичные жесты, а особенно какие-то на редкость выразительные, прозрачно печальные глаза. Откровенно говоря, он не ожидал встретить здесь такую девушку — глубоко сведущую, решительную в высказываниях, с хорошим вкусом и, как он это сразу понял, удивительно чутким сердцем.
Так вот вы какая, княжна Варвара Репнина!
Переходили от картины к картине. Тарас внимательно вслушивался в звонкую девичью речь, и ему начинало казаться, будто это снова повторяется незабываемый случай из его детства.
Когда-то тринадцатилетним оборвышем пас он ягнят. Сидел, пригретый ласковым летним солнышком, в бурьяне, за селом, да ненароком и задремал. Приснилось ему что-то невыразимо радостное, и небо уже не такое, как всегда, а лучезарно сверкающее, и село изменилось, похорошело, и даже ягнята резвятся весело, как никогда. Проснулся — а ничего этого нет. Над головою знойное солнце и небо словно почернело, ягнята жмутся друг к другу, понурые, испуганные.
И тогда он горько заплакал.
Услышала этот его плач девушка, что неподалеку выбирала посконь, подошла к нему, вытерла слезы, поцеловала нежно-нежно. И будто, снова засияло солнце и все вокруг повеселело.
Вот так и сейчас. Тоскливо, безрадостно было на душе, но появилась княжна, такая приветливая, и как будто бы тоже осушила безутешные слезы — и стало легче.
Когда переходили из малой гостиной в зал, в коридоре оказалась княгиня. Хотя старуха жаловалась на плохое зрение и всегда носила с собой лорнет, она все же успела заметить чрезмерную взволнованность Варвары, и что-то кольнуло материнское сердце. Княгиня остановилась, проводила обеспокоенным взглядом дочь и Шевченко, и вдруг — с чего бы это! — вспомнился ей Лев Баратынский. Адъютант ее мужа, в которого была влюблена Варвара. Расстроить нежелательный брак дочери с ним стоило немалых усилий.
Княжеский дом Тарас покинул поздно и снова отправился в парк, где уже рассыпались трелями соловьи. Проходя мимо притихшего дуба, укрывшего его во время грозы, Тарас поздоровался, словно с давним знакомым: «Добрый вечер, славный дуб!» — и пошел дальше к озеру, к шалашу старого рыбака. Сидел около угасающего костра, длинным прутом ворошил тлеющие угли и, слушая бесконечные рассказы старика, мысленно возвращался в гулкие залы дворца, где светили ему, как два волшебных светильника, огромные печальные глаза княжны.