Еще в Петербурге, в академии, возникло у него пылкое желание, как он сам выразился, «рисовать нашу родную Украину». Это намерение с каждым днем захватывало его больше и больше, вызревало, укреплялось, все сильнее и требовательнее напоминало о себе, и Тарас часто заводил разговоры об этом с друзьями, знакомыми, допытывался, выспрашивал их мнения, искал совета и материальной поддержки.
Работу он назовет «Живописная Украина», а состоять она будет из трех серий — природа, быт и история Украины. Надеялся, что эти рисунки станут хорошей основой для его экзаменационной программы. Даже мечтал о золотой медали, которая дала бы возможность на казенный кошт съездить в Италию, а для художника такая поездка весьма важна.
Итак, исколесить всю Украину вдоль и поперек, чтобы все познать, все увидеть собственными глазами; говорил: «Для выполнения задуманного сюжета нужны живые, а не представленные себе типы».
Взвесив и рассчитав свои возможности, решил Тарас сначала ненадолго заехать в Кирилловку. Как-никак, а вот уже-четырнадцать лет не виделся с родными. Еще с той памятной дождливой осени 1829 года, когда вместе с панским обозом ненавистного Энгельгардта отправился сначала в Киев, а оттуда в Вильно и Петербург казачком, слугой, битым и беззащитным.
А уже из Кирилловки можно отправиться по гайдамацким местам, хорошо известным еще с детства по незабываемым рассказам деда Ивана, а дальше — на Сечь, на прославленную Хортицу, куда особенно тянуло и где непременно надо побывать.
Лето постранствует, а к осени вернется в Яготин — на месяц или на два. Работы здесь набралось немало: кроме копий с княжеского портрета для Тарновского и Капниста, о чем-шла речь сперва, заказали еще целую галерею семейных портретов с натуры, кстати, Варвару и сам он собирался написать, чтобы, как он пошутил, «увековечить святой образ княжны».
Кроме того, нужно еще и выполнить сложные фрески во флигеле. Такого рода живопись была ему знакома еще ео времени работы у мастера Ширяева по росписи Мариинского театра в Петербурге.
Капнист и князь Василий уговаривали Шевченко повременить с поездкой, потому что сомневались, удастся ли ему потом найти время, чтобы вернуться в Яготин. Но Тарас твердо пообещал приехать и не когда-нибудь, а этой же осенью.
— Я не принадлежу к числу тех волевых людей, — улыбнулся Шевченко, укладывая в саквояж свои художнические пожитки, — которые имеют силу воли брать свое слово назад.
— А все же, Тарас Григорьевич, лучше бы не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — не отступал Капнист.
— Вот-вот, я тоже такого мнения, — шутя согласился Тарас. — И если что-то засело в моей голове, так хоть рожай, а подай. Такое вот сходство с моими упрямыми земляками.
Да разве в жизни часто получается так, как задумано! Казалось бы, все взвешено и предусмотрено, и вдруг бог знает откуда выныривает что-то непредвиденное и все переиначивает на свой лад. Так случилось и на этот раз.
В последнюю минуту пришло письмо из Кирилловки. Младший брат Осип писал, что в середине сентября у них намечаются крестины и Тарас, пусть там хоть земля горит, к этому времени должен приехать. Кумом будет.
Шевченко задумался. Отправиться в Кирилловку сейчас, а потом еще и в сентябре — слишком много будет потрачено времени, а сидеть в селе до осени — тоже не годится.
Подумал-подумал, да и решил: сначала поедет он по Украине, побывает в Сечи, а уже оттуда, как раз на сентябрь, завернет в Кирилловку. Погостит, повидается с родней, выполнит ее просьбы, а потом, к началу холодов, прибудет в Яготин, где в Глафириной мастерской и дорожные свои зарисовки приведет в порядок, и поработает, чтобы свои дела немного поправить. Потом-то ведь снова надо в Петербург ехать — заканчивать академию, напряженно трудиться над экзаменационной программой, чтобы не подвести своего любимого учителя Карла Брюллова.
Так в дорогу, далекую и желанную! Дорога эта поведет его по местам казачьей славы, которая особенно волнует и его, потому что в ней видит он прежде всего неизбывную любовь к родной земле и непобедимый свободолюбивый дух. Побывает он среди простых людей, трудолюбивых, добрых душой и щедрых сердцем, среди тех, кто гибнет в крепостной неволе, о которых он постоянно думает, для которых живет.
Ехать с Шевченко собрался и, крепостной Трофим — ему Репнины сразу же велели заботиться о молодом и непрактичном госте, который и поесть вовремя забывал, и к одежде относился крайне небрежно. Мешковатый и молчаливый Трофим, услышав о таком путешествии, мгновенно оживился и, не скрывая радости своей, сказал, что с Тарасом Григорьевичем готов ехать хоть на край света.
Хорошо, что Глафира гостила в это время в Полтаве, у теток, а то очень была бы огорчена: она мечтала стать художницей и на помощь Шевченко возлагала большие надежды.
На крыльцо выпорхнула молоденькая гувернантка Рекордон с книжкой и зонтиком в руке — словно торопилась куда-то на прогулку. Она тоже жила во флигеле и, заметив, что Тарас собирается в дорогу, пожелала ему счастливого пути.
Тарас ответил своим обычным «спасибо».
На это гувернантка игриво улыбнулась, состроила милую гримаску и, демонстрируя свое знание украинского языка, прочитала две строки стихотворения:
— Спасибо, — снова повторил Тарас.
Когда прощался с Фишером, доктор грустно вздохнул:
— Как я вам завидую, друг мой! Когда-то в молодые годы и я любил бродить по свету. Даже и в Египте побывал. Мог бы немало занятного рассказать вам о чудаках-фараонах.
Тарас пошутил, что он обязательно вернется сюда, только ради того, чтобы послушать любопытные истории.
— Хотя фараоны везде одинаковые, — добавил он не без сарказма, — и в Египте, и в России.
Тепло распрощавшись со всеми, Тарас уехал.
Бричка громко прогрохотала высокими колесами по небольшому деревянному мосту через густо заросший кувшинками и осокой Супой, словно скороговоркой вымолвила последние слова прощания, и уже далеко позади осталась лазоревая гладь озера.
И аисты грустно проклекотали на верхушке водяной мельницы, словно тоже прощались и просили не забывать и о них.
Ухабистая дорога между вековыми тенистыми ивами шла до самой Березани.
«Придется и к Лукашевичу как-нибудь заглянуть, — подумал Тарас. — Может быть, на обратном пути. Обещал же ему в Мосевке на балу побывать в Березани».
А пока путь-дорога — через зеленое местечко Барышовку, через Бровары — на Киев.
Из Киева можно будет проехать к Межигорскому Спасу — бывшему войсковому монастырю Сечи Запорожской. А уже оттуда — по Днепру-Славутичу, слушая музыку его седых волн, — к древнему Переяславу, к Богданову Чигирину, Черкассам. А там уж и к самим порогам, к острову Хортице, где каждый камень, каждый курган в степи широкой может рассказать много такого, чего ни в какой книге не вычитаешь, ни в какой легенде пли сказке не услышишь.
Возле левобережной Слободки, что тонула в садах и ивах, Тарас на пароме переправился через Днепр — широченный он здесь и живописный, прямо как у Гоголя, чьими произведениями был давно зачарован Тарас.
Еще издалека любовался он пышным созвездием лаврских куполов, изящной колокольней, которая неугасимой свечою сверкающего золотом купола величественно стояла в небесной голубизне.
На Подоле, тесном и шумном, Тарас разыскал вновь открытую частным образом библиотеку, чтобы взять кое-что из книг и желая удостовериться в том, что слышал, — будто бы здесь выдают читателям его «Кобзаря» и «Гайдамаков».
Худощавый старик хозяин со свисающими пышными усами, в очках, чудом державшихся на кончике острого носа, очень обрадовался поэту.
— Не часто меня навещают авторы, — сказал он, — да еще украинские.
— Книга для меня как хлеб насущный, — улыбнулся Тарас. — Несколько недель дороги без чтения покажутся вечностью.