Хозяин суетился, беспрестанно снимал очки в тонкой металлической оправе, дышал на стекла и так старательно их протирал, будто они мешали как следует разглядеть автора «Кобзаря», которого он и не мечтал увидеть у себя. Вдруг он спохватился, разыскал немецкую газету, полученную из Лейпцига, где была напечатана рецензия на «Гайдамаков», а потом оглянулся и прошептал:
— Другие книги люди так не берут, как ваши. А вот совсем недавно заходил какой-то франтоватый господинчик и велел простолюдинам «Гайдамаков» не давать. Сказал: на Херсонщине крестьянские бунты, солдат пришлось посылать, а вы подсовываете людям такие сочинения, где крепостные панов режут.
Тарас ответил ему намеренно громко:
— Ничего, отец, когда-нибудь гайдамаки и до таких господинчиков доберутся!
Межигорья достиг он к вечеру.
Бродил извилистыми тропинками, раздольным лугом, слушал таинственный плеск ручья, пил студеную воду из криницы.
Словно призраки, то тут, то там возникали черные фигуры монахов. Они навеяли воспоминание о Палии, славном фастовском полковнике, который громил шведов под Полтавой, а потом доживал свой век здесь, в Межигорье, монахом. Быть может, когда-нибудь он напишет и об этом бесстрашном человеке, в чьей трагической судьбе так много от судеб всего казачества.
Палий был родом из Борзны, земляк Виктора Забилы, с которым встречался Тарас в Мосевке, слушал его задушевные рассказы, чудесные песни.
На берегу у раскидистого дуба увидел Тарас группу людей, сидевших у костра и ждавших плота, который должен был плыть вниз по Днепру. Тарас остановился рядом с ними, чтобы послушать разные житейские истории.
Больше всего судачили здесь о войне: царские войска пошли куда-то на далекие Балканы, бить басурмана-турка.
— Надо же освободить братьев-славян от нехристей, — говорил босой и в лохмотьях странник-богомол.
— Пусть бы царь сначала своих людей освободил… крепостных. А о чужих и потом подумать можно, — хмуро возразил темнолицый, стриженный «под горшок» мужик, вороша уголья суковатой палкой.
Вспоминали и о казацких временах, о Палии и о том, как ныне гибнут здесь, в монастыре, молоденькие девушки, обесчещенные панычами.
— Господи, — произнесла, воздевая глаза к небу и крестясь, бледная женщина в старом платке, — когда же ты услышишь наши молитвы?
Рассвет застал Тараса уже на плоту, что, мягко похлюпывая, медленно плыл вниз по Днепру — мимо Межигорского урочища, мимо древнего, с высокой церковью на холме Вышгорода. На плоту догорал костер. Литовцы, белорусы, оцепеневшие от холода, никак не могли согреться и молчали, словно и вовсе не умели говорить.
Слабый отблеск костра освещал их жалкие лохмотья, исстрадавшиеся лица и руки, большие и жилистые, до крови растрескавшиеся от ветра и воды.
На золоченом кресте, венчавшем церковный купол, блеснул первый солнечный луч, и заурядная сельская церквушка среди высоких тополей, на которых тоже нежно заиграли розовые лучи, сразу стала сказочно грациозной.
Зашевелились, уходя из низины куда-то вдаль и тая на ходу, предрассветные туманы. И все отчетливее проступали из мглы холмистые берега и величаво проплывали мимо, словно неповторимые полотна нескончаемой картинной галереи.
Вот когда надо начать «Живописную Украину»! Когда же еще, право, так прекрасна родная земля, как не сейчас, в разгар лета, как не здесь, над прославленным Днепром-Белогрудом!
Тарас достал бумагу, карандаши и принялся за работу.
День за днем Тарас в дороге.
Трофим в первый день спросил: «Где переночуем?», а когда Тарас беззаботно ответил: «В зеленой дубраве, голубчик», — тот больше не спрашивал ни о ночлеге, ни об отдыхе, ни об обеде.
Тарас засмеялся:
— Что, не похож я на пана?
— Ни с боку, ни с переду, — тоже шутя ответил Трофим. И, помолчав, добавил: — Вы, пожалуй, такой же пан, как я ваш лакей: я еще и ботинки не успел почистить, а вы уже и оделись.
Где остановились, там и остановились, чем перекусили, тем и сыты, где бы ни заночевали, все хорошо. Дорога и снова дорога, и нет ей конца и края. По обе стороны бескрайняя равнина, на ней и рожь, и пшеница, а время от времени — высокие курганы, и чем ближе к Переяславу, тем чаще они, а у самого города и вала-то городского за курганами не видно.
Тарас достал из кармана сложенную вдвое тетрадь, раскрыл ее и записывал:
«Не пройдете и версты полем, чтоб не увидеть его украшения — высокого кургана или даже десятка курганов. Моя прекрасная вольнолюбивая Украина начиняла своими и вражескими трупами неисчислимые огромные курганы. Недаром так грустны и печальны песни наши. Их сложила воля, а пела тяжкая одинокая неволя».
Это ведь именно здесь жил мудрый Сковорода!
«Становлюсь похожим на странствующего нашего философа Сковороду. Тот обошел всю Украину с неразлучными своими приятелями — флейтой и собакой, а я — с карандашом и красками».
Трофим знай покуривал трубку и не давал воли своему кнуту. Едут, едут, а Тарас Григорьевич, когда ему вздумается, соскочит с брички и версту-другую пешком пройдет. Потом где-нибудь остановится, выберет место и давай рисовать. Трофим, попыхивая дымком, терпеливо ждет. А Тарас рисует, и то вполголоса напевает, то вдруг помрачнеет и гневно блеснет потемневшими глазами.
Потом снова монотонно заскрипят колеса, и слепни устремятся вслед за лошадьми.
Но как бы то ни было, а до Чигирина добрались. А здесь стал Тарас совсем хмурый и молчаливый. Не мог поверить, что это тот же Чигирин, куда к Богдану Хмельницкому мчались послы со всей Европы.
На высокой Богдановой горе, где чернели руины давней гетманской резиденции, сел Тарас на ноздреватый камень и сделал зарисовку. Потом спустился вниз, где среди тяжелых глыб журчал и серебрился родник.
Молодая чернобровая женщина в полотняной вышитой сорочке брала воду, и Тарас попросил напиться. Разговорились. Оказывается, во времена вражеских осад весь город пил воду из этого родника. А в этом году лето засушливое, и люди снова приходят сюда.
Рассказывая, женщина приветливо улыбнулась и почему-то напомнила Тарасу его сестер Ярину и Катерину.
После обеда двинулись в село Субботово.
За городом, у крутого оврага, ненадолго остановились. Тарас долго смотрел назад — на темные домишки местечка, на белые мазанки, на раздольную малахитовую долину, что пролегала до самой днепровской поймы, и, пока лошади щипали траву, нарисовал этот неповторимый пейзаж.
В Субботове, большом, разбросанном по балкам селе, нарисовал Богданову церковь, которая, откуда ни глянь, упиралась острым крестом в самое небо — на такой высокой горе она стояла.
За селом маячил ветряк с застывшими от безветрия крыльями. Едва заметил его Тарас, как сразу же встал перед ним незабываемый Штернберг, его картина «Ветряк в степи». «Где ты сейчас, мой славный Вильо?» — вздохнул Тарас.
Трофим остановился возле седобородого старика, прилаживавшего дверь к своей хате, чтобы узнать дорогу, да и просто поговорить, в тени передохнуть от жары.
— Ну и дороги у вас — то с горы, то в гору. Одни овраги.
— А знаете почему? — живо отозвался старик.
— Известное дело — от воды.
— Ой, нет, от крови! — убежденно воскликнул старик. — Тут столько крови текло!
Ручьями и реками! Вот и овраги.
Трофим не стал возражать.
— Да, да! От крови, — повторил старик. — И в Субботове видели большой камень на площади? Красный такой. Это тоже от крови. На нем казаки изменникам головы рубили. А в Мотронинском монастыре гайдамаки ножи святили, когда панов резать шли. О, великие сечи здесь были!
— Да видно же, — согласился Трофим. — Везде курганы да курганы.
— Во-во! Вся земля здесь костями утыкана да начинена. У нас в селе и погреб не выроешь. Где ни копнешь — кости. Уже никто и не роет — бабы говорят, такого погреба лучше не надо, страсть одна. Великие, великие сечи здесь были! А будут, поди, и того страшнее.
Тарас записал:
«Каждое село, каждый шаг земли знамениты на Украине, особенно на правом берегу Днепра. В чем другом, а в этом мои покойные земляки ничуть не уступили любой европейской нации, а в 1768 году Варфоломеевскую ночь и даже первую французскую революцию Перещеголяли. Единственно, в чем они отличались от европейцев, — у них все эти кровавые трагедии были делом всей нации к никогда не разыгрывались по воле одного какого-нибудь пройдохи… что допускали нередко у себя западные либералы».