Верит Тарас: когда-нибудь записи эти понадобятся — каждое рожденное живым впечатлением слово, каждая занесенная на бумагу неожиданная мысль.
И снова катится, поскрипывая, выстланная сеном бричка, попыхивает люлькою Трофим, а Тарас, пристроив на колене тетрадь, что-то пишет и пишет.
Чем дальше на юг, тем жарче солнце, тем настырнее лезет в лицо и скрипит на зубах пыль. Горячие ветры взвихривают ее в высокие столбы и неистово гонят по степи, и кажется, будто бы мчатся по дорогам, ведущим к далекому небосклону, какие-то волшебные фаэтоны.
Поникли, пожухли от зноя посевы, поблекла на деревьях иссохшая листва.
Хозяин, у которого остановились на ночлег, тревожно щурит глубоко запавшие глаза:
— Ох, что ж это будет? Такая засуха. Прошлый год и уродило, а без голода не обошлось. А нынче и не уродит совсем.
— Разве в прошлом году здесь был голод?
— У нас, на Днепре, еще было терпимо. А в других местах что-то страшное творилось. Ни одной соломенной крыши не осталось — все скотине скормили. А макуху, высевки, полову люди поели. Кору с деревьев всю содрали. На что уж верба горька, а все равно. Что этот голод с человеком только не делает! А детки опухшие ползали, словно щенята, под плетнями, просили: «Хле-еба, хле-еба!»
— А куда же это хлеб девался, если, говорите, уродило?
— Все забрали. Под метелку. Выгоднее, дескать, продать зерно за границу, чем своим холопам отдать. Пускай себе дохнут. Так щедро воздала земля людям за их кровавый труд, а им и не досталось.
Как-то пополудни заехали в село Каменка Лоцманская. Сразу бросились в глаза большие белые хаты, пышные фруктовые сады, везде чисто, опрятно, и плетни как плетни, и ворота как ворота. Не село, а сказка.
На выгоне мужики сидят, курят, степенно беседуют.
— Что за диво? — спросил Трофим, обращаясь к старику в широкополой соломенной шляпе и в глаженой полотняной одежде. — Праздник сегодня какой или что?
— Да нет, — прошамкал старик не без гордости (вероятно, не раз приходилось ему беседовать с приезжими). — Это же вольное село. — И не спеша рассказал, что лоцманы из Каменки когда-то услужили царице Екатерине. Они переправляли через порога царские галеры, а царица сидела на высокой скале, словно на тропе, и восхищалась их сноровкой и отвагой, А потом дала за это селу вольную. Вот и не похоже это село на другие — будто и воздух здесь свежей, и земля плодовитей, и люди похожи на людей.
Вот что значит воля!
«Такими и запорожцы когда-то были, — подумалось Тарасу. — Вольные, а потому и на людей похожие. И душой и телом. И какая бы славная жизнь на земле настала, если бы не рабство!»
Остановились у старого рыбака, и он угостил их рыбой. Трофим после трапезы помолился богу и улегся около печки на земляном полу, подстелив свой грубый суконный армяк.
А Тарас предпочел отдохнуть на свежем воздухе и устроился во дворе, на душистом сене. Как будто бы крепко заснул, утомленный дорогой, а ночью все же проснулся от какого-то странного шума. Не гроза ли долгожданная?
Поднялся, пошел по тропинке, которая повела его с холма на холм, а шум все не приближался и не удалялся, только стал похожим на гул. А когда поднялся Тарас на крутой берег, гул этот сразу превратился в какое-то размеренно-грозное клокотанье. Это бесновались пороги.
Тарас замер. Белые брызги днепровских вод долетали даже до него, окропляя загорелое лицо и смешиваясь со слезами восторга, которые катились из глаз.
Вот уж и начало светать, а он все стоял и стоял. И солнце, красное-красное (вероятно, на ветер), вынырнуло из бурлящих, вспененных вод, а он все не мог высвободиться из хаоса мыслей, неожиданно нахлынувших на него, не мог успокоить чувств, которые словно выплескивались из глубоких глубин беспокойного сердца.
На острове Хортица, высоком, каменистом, будто древние руины какой-то огромной крепости, Тараса все-таки застигла гроза, и он укрылся под старым дубом с узловатыми ветвями и черными дуплами в стволе..
Перед этим дубом едва не снял картуз, такой он был величавый, осанистый, могучий. Поздоровался, как с живым:
— Добрый день, зеленый дуб! Шуми еще долго-долго своими ветвями!
И ливень, и развесистый дуб напомнили Тарасу другой ливень и другой дуб — в Яготине. Напомнили чарующую встречу в парке с княжной Варварой, и Тарас подумал, что хорошо бы написать ей письмо, но ведь ни в каком письме не передать, не рассказать всего того, что повидал, передумал и пережил. Да, лучше обо всем рассказать по возвращении в Яготин.
А еще вспомнилось, как в уснувшем княжеском доме светилось одно-единственное оконце — Варварино. Может быть, и сейчас светится оно темными ночами и не знает покоя, не спит очаровательная княжна. О чем она думает, о чем мечтает?
Захотелось увидеть ее, расспросить. О, как же долго еще до поездки в Яготин!
В середине сентября того же 1843 года Тарас, как и пообещал брату, приехал в Кирилловку. Вернее, не приехал, а пришел: когда было еще далеко от села, у ветхих ветряных мельниц, которые лениво помахивали чинеными крыльями, спрыгнул с брички, попросил отвезти свои вещи к Шевченко, которые живут над Черным шляхом, за прудом, а сам зашагал в село напрямик.
Вот и курган, мимо которого бегал еще мальчишкой, чтобы увидеть железные столбы, которые якобы держали на себе небо; через пустырь, где, когда был уже постарше, лет тринадцати, пас ягнят и, забравшись в бурьян, переписывал на тайком раздобытый клочок бумаги стихи Сковороды.
Все-все вставало в памяти, словно было это вчера.
Когда приблизился он к крайней хате с прогнившей черной крышей, обмазанной кизяком плетеной дымовой трубой, повеяло на него чем-то далеким, до боли памятным и родным.
Вот уже и тихая улочка вьется между трухлявыми плетнями, меж поникшими ивами и такими же грустными белыми хатами. С замиранием сердца ждал он, кто же первым встретится в родном селе. Однако никто долго не попадался навстречу, село словно вымерло. Может быть, все на барщине?
И вдруг Тарас замер от неожиданности. Из-под высокого плетня, из густого, покрытого пылью бурьяна с удивлением смотрели на него большие ребячьи глаза. Маленький чумазый оборвыш сидел под плетнем и не мигая смотрел на незнакомца.
Тарас улыбнулся, и малыш ответил ему улыбкой.
Так вот кто первым встретил его в родном селе — горькое детство, промелькнувшее в сорняках, в нищете и в недетских заботах.
Время идет, а на селе ничего не меняется. Наверно, и дед его, и отец, а потом и он сам были такими, как этот малыш. Неизменно горька доля бедняцкая от самого рождения и до самой смерти. Так же, как сто и двести лет назад, весь свой век работают люди на кого-то. Землю потом и кровью своей поливают, а ее не имеют, хлеб добывают тяжким трудом, а никогда не едят его вволю. Доколе ж так будет? Когда же, наконец, по-человечески жить будут все? Или даже надежды нет никакой и не бывать этому никогда?
Тарас достал из металлической коробочки несколько леденцов, которые всегда носил с собой, чтобы, где только ни встретит, угощать детвору. Шагнул к мальчонке, нагнулся и ласково погладил вихрастую головенку.
— Бедный ты мой, — произнес он дрожащим голосом, как-то непроизвольно повторив слова, которыми когда-то ласкала его самого старшая сестра Катерина.
Малыш взял конфету, но не отправил ее в рот, а все держал в руке, будто не зная, что с ней делать.
— Ешь, ешь, — улыбнулся ему Тарас.
Еще раз погладил мальчонку, поцеловал его в чумазый лобик и, вконец разволновавшись, пошел дальше.
В селе и в самом деле ничего не изменилось, наоборот, все казалось каким-то еще более убогим, жалким и запущенным.
Миновав плотину, вышел Тарас к отцовской усадьбе, увидел кусты калины, в которых прятался от злой мачехи. А вот и прудик, такой маленький, что даже не верится, что он когда-то купался в нем. Ступил на зыбкую кладку, нагнулся, зачерпнул пригоршней воды и плеснул себе в лицо. Ух, как приятно! Такой воды, наверно, нигде на свете не найдешь! Распрямился, глубоко вдохнул влажный и ароматный луговой воздух. Тут-то и увидели его малыши-племяши, дети жившего в хате отца старшего брата Микиты. Дети сразу догадались, что это дядя Тарас, потому что со дня на день ждали его приезда. Подбежали и, запыхавшиеся, словно воробышки, несмело остановились неподалеку, не решаясь приблизиться.