«Может, это те самые вороны, которые когда-то клевали казацкие тела? — мелькнула мысль. — Они ведь живут очень долго, сотни лет…»
Бричка остановилась.
Тарас спрыгнул на землю, угрожающе замахал на птиц руками, громко загикал, чтоб прогнать зловещую тучу. Но воронье шумно покружило-покружило и снова с карканьем опустилось неподалеку.
Тарас еще раз крикнул, но его голос растаял в осенней степной пустоте, и от этого бессилия стало на сердце еще тоскливей. Он молча приблизился к кургану и, хотя метался над полем пронизывающий ветер, снял примятую шляпу и долго стоял с непокрытой головой, поникший, горестно-хмурый, как стоят на погосте перед свежевырытой могилой.
Лукашевич не выдержал такого долгого молчания и неуверенно заметил:
— Загадка…
Тарас задумчиво согласился:
— Иероглиф. Таинственный иероглиф, над которым задумался бы даже сам Шампольон.
Вечером, когда Лукашевич пришел звать Шевченко к столу, Тарас отказался от ужина и попросил больше его не беспокоить. Оставшись в одиночестве, сел к окну. В полусумраке на темном дубовом подоконнике белел лист плотной бумаги. Вверху уже было написано:
Лукашевича обидел решительный отказ Тараса — он не мог понять, в чем дело, неужели чем-то не угодили гостю. Ведь вроде бы все было хорошо.
Попыхивал трубкой Платон Акимович и в конце концов рассердился.
Кланяйся каждому! Вовсе не к лицу барину упрашивать бывшего крепостного, но что поделаешь — вся Россия знает Шевченко, и не такие богачи, как он, Лукашевич, приглашают его и заискивают перед ним, надеясь склонить его на свою сторону, приручить, взнуздать его непокорную музу.
И на следующее утро Лукашевич снова любезно угощал Тараса, будто и не таил никакой обиды, а потом еще и бричку свою дал, до Яготина. Угодливо провожал со двора, даже за ворота вышел и, хотя утро выдалось туманное, холодное, начинал моросить дождь, стоял с непокрытой головой, в одной полотняной вышитой сорочке, льстиво улыбался и басил вслед:
— Тарас Григорьевич, заезжайте! Не забывайте своих сердечных друзей, своих земляков! У нас еще много общих дел… Слышите?
В эту минуту Лукашевича так и подмывало похвастать, что он член тайной масонской ложи «свободных каменщиков», но не решился: побоялся, что Шевченко отнесется к этому критически. Да и уже было поздно.
Тарас кивнул головой, то ли подтверждая, то ли возражая, то ли просто прощаясь.
«Світе тихий, краю милий, моя Україно!» — повторил он про себя строки написанного вчера стихотворения. Нет, он все же недаром побывал здесь…
Тарас не доехал на березанской бричке до ворот репнинского парка. Едва проехали длинную плотину с двумя спусками, водяными мельницами, с огромными гнездами аистов вверху, он попросил кучера остановиться:
— Я тут сойду.
Кучер растерянно смотрел на него — как же так, не довез гостя, куда было приказано.
— Ничего, ничего. Возвращайтесь, — успокоил его Тарас. — Счастливого пути. А я берегом, напрямик.
Глухая тропинка меж кустов боярышника и лесного ореха вывела к большому озеру, и Тарас зашагал к парку, где они несколько месяцев тому назад шли с Капнистом по аллее и где впервые увидел он княжну Варвару.
Парк был тот и не тот, настолько изменила его осень. Точно так же меняется и человек в разные поры своей жизни. Тогда было лето, июль, и все вокруг цвело, бушевало, пестрело красками, даже тени были как тени и даже жара казалась приятной. А сейчас стояла осень, и парк хотя и был по-своему живописно красив, но все же глубокая печаль, скорбная покорность неизбежному увяданью, даже обреченность чувствовались в этой уже немощной, блеклой красоте.
От малейшего дуновения ветра обильно сыпалась с потемневших ветвей золотая листва и, шурша, ложилась на холодную землю, и в шуршании этом было что-то тоскливое.
А вот и та аллея, где тогда застал его ливень с раскатистым громом, слепящими вспышками молний во все небо, с упругими струями. Он любил грозу и никогда от нее не прятался — повеселев, брел по теплым лужам, предаваясь воспоминаниям детства.
А теперь он шел не спеша, задумавшись, рассеянно прислушиваясь к металлическому звону листьев под ногами.
Задумавшись, Тарас едва не наткнулся на дворника, подметавшего аллею.
— Зачем же подметать, — спросил Тарас, — все равно ведь падают?
— Паныч приказал.
— Ничего. Недолго ждать, — сказал Тарас и коснулся рукой плеча дворника. — Настанет день — будем панов мести, как эти листья.
Крепостной дворник замер, не веря своим ушам.
А Тарас пошел дальше по усыпанной листьями аллее и думал о том, какое странное положение занимает он между крепостными и помещиками. Вот и сейчас он вынужден был приехать сюда, слоняться среди этих бар и барынь и при этом все время видеть своих братьев крепостных в бесправии и нищете. Когда был в Кирилловке, все время казалось ему, будто в каждом слове, в каждом взгляде, вздохе родных — немой укор ему, уже свободному, за их рабство.
Он будет работать над картинами, работать до изнеможения, пусть даже руки отсохнут, но накопит денег и выкупит своих!
Здесь, в Яготине, немало заказов, но прежде всего он сделает для Тарновского обещанную копию с портрета князя.
Потратит месяц или немного больше, поработает хорошо. Условия подходящие: есть приличная мастерская, рядом библиотека, а еще, что тоже имеет большое значение, — влекут его сюда живущие в этом доме симпатии к декабристам.
Ничего не поделаешь, чтобы помочь крепостным, придется бывать и среди господ.
…Знакомый приземистый флигель фасадом к Супою — под треугольным фронтоном с толстыми белыми колоннами по обеим сторонам. В середине на стенах — начатые им фрески: виноградные листья и тяжелые спелые гроздья, натюрморт с вазой.
И его небольшая светелка с узким, вроде бы готическим окном.
Еще во время первого его приезда хозяева уверяли, что эта комната будет его ждать, как бы долго он ни задержался и из каких бы далеких краев ни вернулся. И наивно-ленивый и добродушно-мудрый Трофим, которому тогда поручили прислуживать ему, Тарасу, тоже будто бы ждал его, сразу появился на пороге и прежде всего спросил, где гость будет обедать: с господами в кабинете или с барынями на веранде.
— Ни там, ни там, — усмехнулся Тарас. — Принеси мне сюда, голубчик.
— И так хорошо, — великодушно согласился Трофим и скрылся за дверью.
Но вечером сын князя Василий Николаевич, говорливый и навязчивый, который тоже жил во флигеле, все-таки потащил Шевченко в гостиную, где шумно беседовали обитатели дома.
Оказывается, Тараса все хорошо помнили. И прежде всего Варвара. Она сразу же заговорила об их первой встрече во время грозы, которая так внезапно их развела.
— Мы вас тогда бросили одного, — виновато проговорила княжна, — и очень боялись, что вы обидитесь.
Эти слова Варвары, ее тонкое ощущение тогдашнего его душевного состояния, и особенно то, что она все еще сохраняла в памяти их встречу, растрогали Тараса.
— Напротив, — мягко возразил он. — Я тогда забыл все на свете обиды. К тому же прогулка в одиночестве представляет особую для меня прелесть.
— Но ведь был такой страшный ливень.
— После петербургских дождей он казался божьей росой.
Выразительные глаза княжны оживленно заблестели. А когда Тарас к тому же рассказал ей, как и в Запорожье его тоже как-то настиг ливень и это напомнило ему их встречу, Варвара ощутила особенную, еще не до конца осознанную взволнованность. Она верила в приметы и вдруг подумала: не станет ли приезд Шевченко долгожданной благодатной грозой для их притихшего дома, для нее — тем теплым ливнем, который оживит ее одинокую душу?
После вечернего чая князь и княгиня, как обычно, отправились в свои комнаты, а молодежь, оставшаяся в гостиной, стала упрашивать Шевченко прочесть что-либо из его неизданных стихов. Но Тарас обещал сделать это в другой раз — сказал он это вежливо, но твердо, и с ним так легко согласились, что Варваре даже не верилось. Ей нравилось, что и вообще держался он скромно, но с большим достоинством. Не было у него никакого стремления подчеркивать свое превосходство, но вместе с тем он нисколько не подлаживался под общий тон. Варвара уже поняла, что хотя он и известный всей России поэт и художник, но человек очень простой и душевный. Его можно и принимать у себя в гостиной, а можно и оставить одного, не опасаясь, что он обидится.