Микола разделся быстрее других и посмотрел по сторонам. Одни раздевались с молчаливым безразличием, другие — с ненавистью, кое-кто исступленно шептал молитву, иные негромко матерились.
Неподалеку был виден пологий спуск в широкую яму, противоположный край которой был отвесным. На высоте около полутора метров эта высохшая глинистая стена была изрешечена черными дырочками, местами множество этих дырочек сливалось воедино, образуя целое углубление. От пуль, конечно. Только они могли так изрешетить землю как раз на уровне человеческих голов.
Сколько людей сложило здесь головы!
И в каждой такой голове тоже роились какие-то мысли, до последнего мгновенья возникали несбыточные надежды и иллюзорные планы. Мерещился побег, спасение — словом, чудо. Так же, как сейчас у него. Но все было, оказывается, напрасно.
Неужели конец?!
Захотелось броситься на конвоира, стоящего поблизости, последним усилием вырвать из его рук автомат и стрелять, стрелять, стрелять. Только бы не умереть покорно, а погибнуть в борьбе, уничтожив хотя бы одного врага. Но эта безумная мысль так же быстро угасла, как и вспыхнула. Не вырвать ему из сильных рук гестаповца автомат, не сделать ни одного выстрела. Вокруг много врагов, у каждого оружие, и стоит ему метнуться в сторону, как его сразу же уничтожат.
Так лучше еще хоть несколько минут видеть жизнь. Видеть солнце, ушедшее от изуродованной свинцом стены, которое словно боялось, чтобы и его не продырявили пули. Голубую высь над головой, всмотревшись в которую, ощущаешь себя летящим в неведомые бескрайние миры. Окрестности, такие прекрасные в легкой осенней грусти. Ласточку, внезапно мелькнувшую рядом…
Прощай, жизнь!
— Становись! Равняйсь!
«Даже для расстрела нужно равнять…» — подумал Микола.
Прощайте, друзья, товарищи! Все, все… И милая моя Ларисонька… И Гордей, стоящий где-то в этой шеренге, хотя он и не низкого роста и мог бы стоять поближе, на виду. Или ему что-то мешает быть рядом, или посредине всегда безопаснее, надежнее. Наверно, он даже здесь не забывает об этом.
Все, все прощайте! На мгновение прикрыл глаза ладонью, будто надеялся, что после этого предстанут иные картины. Но нет, все осталось по-прежнему, и теперь виделось даже более четко и явственно. Он будет первым, и пуля пройдет навылет, и в глинистой стене появится е г о дырочка…
Пожалуй, впервые в жизни пожалел о том, что высокого роста, и первым придется входить в яму, в то время как Гордей и те, кто пониже, еще какое-то время будут жить. Всегда он гордился своим ростом, потому что любил быть первым, и, как шутили друзья, высокие всегда нравятся девушкам…
Длинноногий офицер в черных перчатках залихватски докладывает о чем-то другому, такому же голенастому и подтянутому, будто двойнику, и начинает казаться, что это уже двоится в глазах. Второй кивает головой и неожиданно кричит точно так же, как первый, — пронзительно и зло:
— Нале-во! Бегом — марш!!!
Микола машинально повернулся направо — туда, к яме, куда приготовился идти, не успел даже подумать: не ошибся ли офицер, командуя «налево», как удар по спине образумил его.
— Бегом! — подхватили команду конвоиры.
Узники сорвались с места и побежали. Неизвестно куда, но хорошо, как хорошо, что подальше от ямы, подальше от ямы, хотя в конце концов все равно окажешься там…
— Шнель! Шнель! — покрикивали конвоиры, бежавшие рядом с овчарками на поводках, и казалось, эти откормленные собаки со вздыбленными, как у вепрей, холками не рычали, а тоже хрипели в ярости: «Шнель! Шнель! Шнель!»
Бежали, хотя бежать уже не было сил. Поддерживали, волочили за собой тех, кто падал, оступался, иначе их мгновенно растерзают собаки, которые и без того бросаются узникам на плечи. Может быть, овчаркам кажется, что люди бегут от них и их нужно ловить, хватать, рвать.
Прерывистое дыхание людей, уже громче собачьего хрипа.
Но вот какие-то ворота. Часовые с автоматами на груди, с черепами на рукавах, пропуская вереницу узников, так и приседают от хохота: смеются над коллегами, которым пришлось бежать с собачьей скоростью.
— Шнеллер! — подгоняют они своих, и те, пробегая мимо, тоже смеются в ответ.
Им весело — и тем и другим. И они тоже называются людьми.
Узники бегут дальше, бегут по крутому глинистому подъему. Вдоль него пожелтевшие деревья, кажется, тоже бегут — навстречу. Эх, свернуть бы в сторону!.. Но как это сделать, если едва переставляешь ноги и вот-вот упадешь, а рядом захлебываются в диком лае собаки и конвоиры тоже готовы в любую минуту броситься на несчастных. В голове стучит единственная реальная мысль: «Не упасть! Только бы не упасть!»
Команда «Ложись!». Наверно, устали конвоиры. Оказывается, и эти бездушные роботы способны уставать. Замахали палками, но так, для виду: бить было некого — узники молниеносно, распластались по земле. Полежать бы подольше, успокоить сердце, расслабить мышцы хотя бы на минутку. Но уже звучит новая команда:
— Встать! Бегом!
Теперь палки взлетают не напрасно. Узников бьют изо всей силы — отрывая от земли, такой ласковой и желанной, какой, пожалуй, никогда еще она не была. Бегом! И они бегут. И, хотя вокруг такая прохладная осенняя свежесть, такая густая, хоть пей, и вся огромная небесная чаша до самого края заполнена этой живительной прозрачностью, узники задыхаются, узникам не хватает воздуха — для них вся вселенная превратилась в душегубку.
— Ложись!
И они падают как подкошенные, даже не сгибая коленей. Некогда. Через мгновение придется опять вскакивать, а так хочется полежать подольше.
— Встать! Бегом! Ложись! Встать! Бегом! — так нужно, чтобы вконец измотать и выбить из головы какие бы то ни было мысли о побеге.
А если упасть и не подниматься? Будь что будет! Пусть бьют, добивают палками, пусть стреляют в затылок, пусть рвут на части собаки, — лечь и лежать, лечь и не подниматься, лечь и не вставать. И все. Но обессиленное тело поднимается, и ноги бегут сами собой. Неизвестно куда. В какой-то широкий провал оврага. А если в яр, то разве непонятно, в какой? Известно — в Бабий яр…
До войны Микола даже не слышал о Бабьем яре, хотя часто бывал в Киеве, а потом даже учился здесь в радиотехникуме на улице Леонтовича, рядом с Владимирским собором. В городе было много я р о в. Высокий правый берег — сплошь крутые откосы, изрезанные глубокими оврагами. Даже главная улица проходила по дну древнего яра, по которому князь Владимир гнал киевлян на крещение. Отсюда и название улицы — Крещатик.
Пожалуй, Бабий яр был самым большим — широченный, глубокий, со множеством ответвлений. На его откосах привольно паслись козы и увлеченно играли в войну куреневские мальчишки, а по дну, журча, петлял прозрачный ручей, устремляясь по песчаному руслу к Днепру.
Начинался Бабий яр от Лукьяновки, от городского кладбища (известна поговорка: «Не торопись — на Лукьяновку успеешь»). Напротив, через дорогу, было еврейское кладбище с плоскими гранитными надгробиями, огражденное серой каменной стеной, тянувшейся вдоль яра.
По другую сторону оврага шли огороды жителей окраины. Плывуны обрывали и уносили с собой целые куски этих участков, и заборы кое-где уже висели над кручей, а корни деревьев наполовину торчали в воздухе, все еще упрямо хватаясь за землю. Местами на склонах виднелись следы древних гончарных горнов, быть может, времен Киевской Руси, а то и более ранних — здесь, на Кирилловских горах, обнаружены были поселения первобытного человека.
Там, где яр достигал необозримых днепровских лугов, на живописных холмах, стояли корпуса известной психиатрической лечебницы, прозванной в народе Кирилловкой. Это название тоже вошло в живую речь киевлян. Если кто-нибудь нес околесицу, его иронически спрашивали: «Ты случайно не из Кирилловки?» Или когда в семье начиналась какая-либо кутерьма, жаловались: «Настоящая Кирилловка».
На территории больницы, в прозрачной рощице, возвышалась древняя церковь. Здесь была резиденция черниговских князей в стольном граде Киеве. Потом эту церковь расписывал Врубель.