А если написать о нем воспоминания или лучше повесть, в которой будет он главным героем? Он и она… Попробовать разобраться в их взаимоотношениях и прежде всего — в сумятице собственных переживаний. Разумеется, вывести всех под вымышленными именами. Могла же Софья Закревская написать повесть о молодой институтке, ее несчастной любви, и даже напечатали это произведение в «Отечественных записках». И Глафирина сестра Александра пишет стихи. Почему же ей, Варваре, не попробовать свои силы в литературе? Ведь сам Николай Васильевич Гоголь некогда, еще в их бытность в Италии, советовал ей писать.
Пусть Глафира пишет маслом портрет великого поэта, а она напишет повесть, где выскажет все самое сокровенное. Вот вернется к себе и начнет. Сейчас же, немедленно!
Варвара порывисто поднялась с дивана, кивнула Тарасу, исчезла за высокой резной дверью. Тарас был удивлен, хотел что-то спросить, но почувствовал на себе нетерпеливый взгляд, спохватился и, оправдываясь, произнес слова известной песни:
— Ой, не жур мене, мати…
Глафира подбежала к нему и, грубовато дергая его за рукав и подталкивая, придала ему нужную позу.
— Вот когда я убеждаюсь, что лучше самому писать, чем позировать, — смеялся Тарас.
Спустя минуту, девушка, работая, уже напевала ту грустную песню, которую только что начал Тарас. Он ей негромко подпевал, хотя обычно натурщику это не дозволяется.
Тем временем княжна мучилась над первой страницей своей повести. Она то начинала лихорадочно писать, то останавливалась, потом, мгновенье подумав, безжалостно зачеркивала написанное: получалось совсем не то, что хотелось высказать и что как будто явственно вырисовывалось, так что, казалось, достаточно взяться за перо, и все это правдиво и убедительно выльется на бумагу. Не получалось! Слишком бледным и немощным представлялось собственное сочинение рядом с произведениями того, чей образ она хотела изобразить.
Начинала заново:
«Он был поэтом во всем значении этого слова, он своими стихами вызывал из глаз тех, кто его слушал, слезы растроганности и участия; он настраивал души на высокий диапазон своей захватывающей лиры. Он был наделен бо́льшим, чем талант, ему дана была гениальность, и его чуткая и добрая душа настраивала его кобзу…» — тут Варвара остановилась, зачеркнула «кобзу» — так было бы слишком понятно, о ком идет речь. Написала сверху обобщающее — «свирель». — «…настраивала его свирель на высокое и святое… молва разносила печальные вести о его детстве и молодости, говорили, что он много страдал. Говорили между собой, однако никто не смел коснуться его жизни в беседах с ним: все его любили и желали ему счастья и успеха».
Вера — под таким именем княжна решила в повести изобразить себя, и это имя должно было стать символом: героиня так же, как она сама, умеет почувствовать оригинальность и красоту человека, поверить в него. На фоне однообразного быта небольшой усадьбы как блистательное явление показана кипучая жизнь молодого поэта, а быстрая и неожиданная переменчивость его настроений и пугают Веру, и очаровывают ее. Он сдержан в проявлениях своих чувств, даже застенчив, но в стихах его, которые он ей читает, раскрывается его богатый духовный мир. И тут происходит чудо: глубокая неудовлетворенность, мучившая ее самое, находит выход: ей кажется, что поэт говорит о ее муках, о ее одиночестве. В его скорби она узнает свою.
…Скрипящее гусиное перо остановилось. Княжна подняла маленькую голову с тугим узлом блестящих черных волос, черные, как глубокий траур, глаза ее долго и сосредоточенно вглядывались куда-то поверх написанного. Она встала и приблизилась к окну.
Во дворе было тихо и уныло. Скорбно чернела голая осенняя земля, безутешно серым было низкое голое небо, и, словно оплакивая кого-то, тоскливо покачивались потемневшие голые деревья — во всем бросалась в глаза эта тоскливая оголенность. И даже флигель, где жил Тарас Григорьевич, выглядел сейчас мрачным и согбенным…
Княжна вернулась к столу, торопливо собрала исписанные и исчерканные листы, отложила их в сторону. Взяла чистую бумагу и принялась переписывать еще не изданные стихи Тараса Григорьевича, которые он дал ей почитать…
На следующий день княжна Варвара была поражена неожиданной переменой в Тарасе Григорьевиче — он был странно разговорчив и невнимателен и, как ей показалось, на себя не похож.
Не знала Варвара, что в полдень в Яготине побывал Виктор Закревский. Приехал он верхом на своем любимом жеребце Бахусе из своей глухой Лемешевки, расположенной в пяти верстах от Березовой Рудки.
Виктор был вольнодумец, которого в свое время вызывал для объяснения в Петербург сам шеф жандармов Дубельт. Причиной тому был донос чрезмерно ретивого соседа помещика Селецкого о будто бы крамольных речах Закревского.
Но Виктор разыграл из себя невинного ягненка, наивного бездельника, из золотой молодежи, напомнил шефу жандармов, что общество «мочемордов», в котором он состоит, основано еще Петром Первым и что титулы и награды тоже были соответственно придуманы им — «высокомочемордие» и «высокопьянейшество». Сам Закревский, вожак местных мочемордов — от «мочить морды», то есть выпивать, в противовес «сухомордию» — имеет титул «высокопьянейшество» и награду — «большую бутылку через плечо».
Вот и получилось, что сосед Селецкий слышал звон, да не знает, где он, — хмельной обмен тостами принял за неблагонадежность.
Дубельт внимал россказням полтавского помещика, в прошлом — бравого гусара, с улыбкой. Напоследок Виктор вконец развеселил Дубельта, рассказав ему несколько гусарских анекдотов.
Дубельт отпустил Закревского домой, на всякий случай посоветовав держаться от политики подальше…
Виктор, прослышав, что Тарас вернулся в Яготин, приехал, чтобы пригласить его в свое общество.
Выдохнул своим осипшим, словно навсегда простуженным басом:
— Аз многогрешный и все иже с ним просим вас, Тарас, к нам на визитацию! По случаю такой встречи послал за бутылкой вина.
Трофим сдвинулся с места весьма неохотно.
— Бережет раба божьего Тараса? — спросил Виктор.
— Нет, он просто большой оригинал. — И Шевченко рассказал о Трофиме веселую историю. Однажды ночью Трофим забормотал: «Хочу пить, да вставать неохота». Тогда Тарас потребовал от него воды для себя. Он встал, принес, и тут Тарас сказал ему, чтобы он сам напился. «Вот спасибо вам…» — добродушно благодарил его Трофим.
Виктор расхохотался.
С Закревским Тарас чувствовал себя свободно, непринужденно. Обещал ему приехать при первой же возможности, тем паче что и «Ганну-прекрасную» давно хотелось увидеть, и он попросил Виктора передать ей сердечный привет.
Виктор заморгал глазами:
— О, аз многогрешный! Чуть не забыл, зачем, собственно, и приехал! — и он передал Тарасу письмо от Ганны, в котором она уверяла, что с нетерпением ждет его приезда.
Тарасу было это приятно.
Ганна помнит его, ждет! Та Ганнуся, которую он тоже не забыл, милая и ласковая, с большими, как у мадонны, глазами.
Он поедет к ней, на крыльях полетит, как только сможет отсюда вырваться. Ему очень, очень нужно увидеть ее.
Ганнуся! Ему двадцать девять, ей — двадцать один. Они оба молоды. У нее двое детей, муж. Ну и что же! Они понимают друг друга, и все тут.
Княжна не знала о визите Закревского. Она пришла в мастерскую вскоре после отъезда Виктора и не могла оторвать взгляда от Тараса, всячески изучая его. Теперь ей казалось, что величия и незаурядности, от которых она была сама не своя, не осталось в нем ни следа. Стал он совсем обыкновенным человеком — в мятой рабочей блузе, с растрепанными волосами и блестящими глазами от выпитого вина, с пустяковыми будничными разговорами, так что когда Варвара закрывала глаза, ей начинало казаться, будто говорит не Шевченко, а ее брат Василий или Виктор Закревский, от неожиданной компании которого она упорно старалась Тараса Григорьевича уберечь. Однажды увидев поэта великим, княжна хотела постоянно и во всем видеть его таким.
Об этом она и сказала Тарасу.