— Милая Варвара Николаевна, людям дано плакать и смеяться, — ответил он. — Кто не печалится, не плачет, тот никогда и не радуется.
Княжна ничего на это не возразила, но с того дня Тарас стал замечать на себе ее внимательный, изучающий взгляд, от которого порой становилось ему неловко и досадно. Он не терпел над собою опеки. Не любил, чтобы кто бы то ни было навязывал ему свою волю, украдкой наблюдал за ним, оценивая его поведение. Оставался по-прежнему веселым, сыпал остротами, рассказывал разные комические историйки и охотно вступал в бытовые дискуссии.
Когда однажды молодой князь Василий высказался по поводу преимуществ холостяцкой жизни, Тарас шутя поддержал его.
— По-моему, тоже, — заговорил он с неприкрытой иронией. — Лучше уж быть старым холостяком, чем окружить себя чужими розовыми крошками и увенчать свою лысую голову украшением, которое ни у кого не вызывает ни малейшего уважения.
Княжна вспыхнула и сказала:
— Тарас Григорьевич, неужели вам, человеку, которому дано быть таким светлым, приятно казаться таким, как сейчас? В тот день, когда вы читали «Слепую», я так за вас горячо молилась!
Тарас вздрогнул от этих проникновенных слов, подошел к княжне, взял ее руку и прижал к губам.
И снова перед нею был тот Шевченко, который несколько дней назад читал свою вдохновенную поэму, раскрывая трагическую истину недюжинной силой таланта, настраивая души, как она написала в повести, на высокий диапазон своей лиры.
И этот его поцелуй был сильнее любых слов утешения или сочувствия — он сразу полонил сердце княжны.
Вечером она не переписывала стихов Тараса Григорьевича. В темной комнате долго стояла у окна и все смотрела и смотрела на освещенное оконце во флигеле. Ей начинало казаться, что это не тускнеющий в осеннем ненастье слабый огонек, а яркий свет далекого маяка, что манит ее и властно зовет к себе. А она будто стоит не в темной комнате, а в качающемся на волнах утлом челне, который так одинок в разбушевавшемся море. Как же дать знать маяку, что челнок стремится к нему? Маяк неугасимо светит многим и не видит, как трудно пробиться одинокому челноку.
Надо открыться Тарасу, написать откровенно о своих чувствах или хотя бы намекнуть.
Княжна порывисто отошла от окна, зажгла стеариновую свечу и решительно села к столу. Какое-то мгновение подумала и, решительно обмакнув перо в чернила, стала писать:
«Не многим суждена лира и свирель, но те, кто имеют сердца, любят прислушиваться к пенью певцов…»
Дальше помянула она и о своих тайных молитвах, и о своем неопределенном будущем, и об Оксане, бесталанной героине поэмы «Слепая». Но когда дописала последнее слово, ей показалось, что она так-таки и не сказала самого главного, ради чего отважилась на такое письмо. Тарас получит ее сумбурные строки и не поймет, что же, собственно, она ему хотела поведать.
Тогда княжна перевернула лист и решила на оборотной стороне сказать все просто и прямо:
«Ангел-хранитель поэта печально парит над его головой, отяжелевшей от грешного сна. Он остановился на лету, взгляд его полон мучительной любви».
Тихо поскрипывало перо, а за окном стояла ночь, хмурая и непроглядная, лишь одно окошечко флигеля, как и раньше, светилось теплым огоньком и манило, манило к себе.
Когда на следующий день Тарас, как всегда, немного опоздал к обеду, княжна, которая с нетерпением ждала его, заметно волнуясь, передала ему копию его стихов и еще, как она смущенно сказала, «кое-что», написанное ею.
Тарас рассеянно поблагодарил, небрежно сложил всю эту бумагу и сунул в карман сюртука. Наспех пообедав, словно его ждала срочная работа, он вышел из-за стола, так ничего и не сказав Варваре и виду не подав, что ему хочется поскорее прочесть это «кое-что».
А княжна никак не могла дождаться вечернего чая.
В комнате стало ей душно, и она вышла в парк — к вечеру как будто немного распогодилось. Но и в парке она не находила себе места. Деревья стояли осиротелые, поникшие, словно тоже ждали какого-то ответа. Подул ветер, сердито встряхнул мокрые ветви, и на нее посыпались капли.
Княжна поднялась на пригорок, но над озером стоял такой густой туман, что не видно было даже, где кончается небо и начинается вода. Сплошная серая пелена висела перед глазами, и как-то не верилось, что там, дальше, есть что-то живое, реальное, и становилось страшно при мысли об этой оторванности от всего окружающего мира.
Княжна поспешила вернуться к себе. Разделась возле высокого зеркала. На ресницах, на впалых щеках, на маленьком остром подбородке дрожали влажные капли. Капли с ветвей или, может быть, слезы. Парк, который всегда успокаивал княжну и умиротворял, на этот раз навеял еще большую тревогу.
Что же все-таки ответит Тарас Григорьевич, прочитав ее письмо, поймет ли, воспримет ли аллегорию, легко завуалированный и прозрачный намек?
Совершенно неожиданно вышла к вечернему чаю и княгиня Варвара Алексеевна. Сначала княжну это обрадовало: наконец-то мать стала себя лучше чувствовать, значит, сможет чаще бывать среди людей и ей, княжне, меньше придется просиживать в ее комнате, развлекая ее. И, быть может, бывая на людях, мать станет менее мнительной, узнавая домашние новости не из вторых уст, а все видя собственными глазами. Но тут же подумала княжна: а не ради того ли появилась княгиня, чтобы воочию убедиться в своих подозрениях, увидеть то, о чем ей могли и не сообщить?
Она не выглядела лучше, чем утром. Так не ради ли Шевченко пожаловала она в гостиную? И неужели то сокровенное, что так старательно таила княжна Варвара, о чем только еще впервые осторожно сказала в письме Тарасу, уже хорошо известно окружающим и даже подслеповатой матери?
От такого предположения пахнуло на княжну ледяным холодом, потому что она хорошо знала мать и ничего не забыла из своего печального прошлого. Однако княжна постаралась не подать и виду, будто что-то беспокоит ее, и, по своему обыкновению, захлопотала вокруг старухи, помогая ей поудобнее усесться за столом. Но, сообразив, что вот-вот должен войти Шевченко и нужно скрыть от его зорких проницательных глаз свое беспокойство, решила заняться делом пустячным, не привлекающим внимания. Взяв корзинку со своим рукоделием, она принялась вязать шерстяные чулки, которые пообещала выслать в Швейцарию своему пастору Эйнару.
За этим и застал ее Тарас. Он удивленно улыбнулся и сказал негромко, так, чтобы слышала только она:
— Для ангела занятие не особенно поэтичное…
Княжна Варвара вспыхнула, пробормотала что-то невпопад. Ведь, судя по шутливому замечанию Тараса Григорьевича, он уже прочел ее послание.
Тарас заметил ее замешательство и поспешил заговорить о другом. Старая княгиня, хотя и так все хорошо уловила, однако еще и через лорнет взглянула на молодых людей, будто желала убедиться, что не ошиблась.
Кто-то завел речь о слепом поэте Козлове, и Шевченко вызвался почитать вслух что-нибудь из его стихов.
Глафира охотно сбегала в библиотеку, которая была возле ее мастерской, принесла тоненькую книжечку в картонном переплете, и Тарас прочел несколько отрывков, как умел читать только он, — страстно сопереживая.
Княгиня растрогалась и поблагодарила за то, что Шевченко внес в их дом столько приятного, добавив: ей очень хотелось бы, чтоб их добрые отношения ничем не омрачались. И даже княжна Варвара, которая привыкла понимать ее с полуслова, на этот раз не уловила, намекает она на что-либо или говорит без задней мысли.
А княгиня действительно намекала Шевченко, надеясь, что поймет ее не только он, но и Варвара, потому что, хотя ей и нравились стихи Козлова и чтение Шевченко, она не просто слушала. Она успела отметить и взволнованность зардевшейся во время чтения Варвары, ее зачарованные, широко раскрытые глаза, которые были с восторгом устремлены на чтеца. Нет, недаром ей, правда туманно, но довольно настойчиво, давали понять, что Варвара чахнет и страдает из-за Шевченко.
Поближе разглядев, а особенно услышав этого знаменитого поэта, княгиня пришла к убеждению, что он, несомненно, может очаровать ее дочь — пусть и не восемнадцатилетнюю, однако еще достаточно молодую и пылкую. Но кому нужно запоздалое увлечение человеком, который хотя и достиг популярности и признания, но все же в прошлом крепостной, да и теперь не имеет ни устойчивого положения в обществе, ни средств. Не исключено, что Варвара была бы с ним счастлива, но что скажут многочисленные знакомые во всей России, что подумает государь император, с которым они состоят хоть и в дальнем, а все же в родстве, о роде князей Репниных?