Варвара Алексеевна сама не забывала и другим любила напоминать, что она внучка гетмана Кирилла Разумовского, отставного фельдмаршала, екатерининского вельможи, что и яготинские тысячи десятин земли, и десятки тысяч крепостных — все это ее собственность. Правда, тот же Кирилл Разумовский был сыном простого черниговского казака из Козельца и хранил в своем кабинете кнут, которым отец его погонял волов. А вот об этом Варвара Алексеевна старалась не вспоминать. Она сочувствовала бедным, помогала им, пристраивала сирот, была учредительницей Полтавского женского института, и когда ее муж вместе со своим братом Сергеем Волконским выкупали из крепостничества талантливого актера Щепкина, она молилась, чтобы бог помог им в этом добром деле. Однако чтобы ее собственная дочь вышла замуж за бывшего крепостного — такого не представляла себе и допустить не могла.
В свое время она приложила немало усилий, потратила столько здоровья, не посчиталась ни с чем, а вовремя оборвала все связи между юной Варварой и двадцатилетним адъютантом князя Львом Баратынским, хотя они и горячо любили друг друга.
С тем браком еще как-то можно было бы примириться, и то княгиня его не допустила, как явный мезальянс. А теперь придется все усилия употребить, чтобы удержать дочь от безрассудства, уберечь свой род от всеобщего порицания и дурной славы.
Сейчас, видно, это уже будет нелегко, придется улаживать дело тонко и незаметно. Княгиня опасалась какой-либо нетактичностью или чрезмерным давлением подорвать и так слишком слабое здоровье дочери, а главное, окончательно убить ее робкие упования на какое-то еще предстоящее личное счастье, о котором она продолжала грезить. Хорошо помнилось княгине, как изменилась Варвара после истории с Баратынским — какой стала резкой и раздражительной. Ведь именно с тех пор в глазах ее появилось выражение постоянной печали и настороженности.
Когда все начали расходиться из гостиной, княгиня заметила, как Варвара, внимательно наблюдая за Шевченко, норовит остаться, очевидно желая поговорить с ним наедине.
Почувствовав на себе материнский предостерегающе-вопросительный взгляд, княжна сделала вид, будто задержалась в гостиной, чтобы взять кое-какие книги.
Что ж, присматривать за ней, как за девочкой, неудобно, и Варвара Алексеевна, неторопливо спрятав лорнет, ушла, решив у себя в комнате более обстоятельно все обдумать, чтобы и со своей стороны не допустить какую-нибудь глупость.
А Варвара и в самом деле ждала Тараса.
— Вы не сердитесь на меня? — тихо спросила Варвара.
— Ну что вы, нет, конечно, — сказал Тарас. — Я вам искренно благодарен.
Но ни слова его, ни тем более тон, каким они были произнесены, не показались Варваре убедительными. Она стояла смущенная и тревожно ждала чего-то еще, настоящего, самого важного, что, по ее мнению, непременно должен был бы сказать Шевченко, прочитав ее признание. Но Тарас Григорьевич только печально улыбнулся и вышел из гостиной..
Варвара поспешно поставила в шкаф только что взятые из него книги. Длинные белые пальцы ее дрожали.
Таковы были обстоятельства, по которым Тарас не мог вырваться в Березовую Рудку, где ждала его Ганна. Этим он окончательно обидел бы княжну, неизлечимо ранил бы ее чуткую душу.
Вернувшись к себе, Тарас сразу же сел писать Виктору письмо: пусть его пока не ждут, потому что самочувствие у него неважное и в ближайшее время наведаться к ним он не сможет.
Бойкой Глафире нравилось, весело позванивая малиновым колокольчиком, созывать обитателей дома и флигеля к завтраку.
В то утро все уже собрались, а старый князь все не появлялся, и Глафира побежала к нему в кабинет.
Николай Григорьевич сидел в своем вольтеровском кресле недвижимо, словно каменное изваяние, в домашнем темно-синем с вензелями халате, будто и не собирался никуда идти. В гостиной он всегда появлялся в строгом темном костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке.
— Хорошо, я сейчас, — сказал князь, увидев Глафиру.
По тому, как он приоткрыл дверь в гостиную, как остановился на пороге, как взглянул на присутствующих, все поняли: случилось что-то трагическое, и невольно поднялись навстречу, ожидая неприятного известия. Лицо князя осунулось, стало бледным, под водянистыми глазами, которые смотрели на всех сразу и как бы не видели никого, синели тяжелые мешки. Будто бы и седины сразу прибавилось в волосах, обвисших усах и широких бакенбардах князя.
— Простите, господа, что заставил ждать, — сказал Николай Григорьевич. — Произошло трагическое событие: на сорок седьмом году жизни в Сибири, на каторге погиб… — он подчеркнул это слово и повторил его: — Погиб наш славный Никита Муравьев… — Ему хотелось сказать, что Никита Михайлович был одним из основателей нелегального «Союза спасения», автором проекта конституции, которая, как он надеялся, была бы после победы восстания первой конституцией на нашей многострадальной земле. Но спазмы перехватили горло и, дернув воротник, словно ему нечем было дышать, он умолк, как бы воздавая почесть покойному, затем круто повернулся и вышел из гостиной.
Княжна Варвара бросилась за ним следом. В этот скорбный час она не хотела оставлять отца одного. К тому же и она хорошо знала обоих братьев Муравьевых и трех братьев Муравьевых-Апостолов, близких друзей их дома. Матвей Иванович Муравьев-Апостол, подполковник, был в 1818 году адъютантом ее отца. Он тоже сейчас на каторге, в Нерчинских рудниках. А оба его брата погибли: двадцатилетний прапорщик Ипполит, раненный во время восстания в Черниговском полку, застрелился, а подполковника Сергея Ивановича, тоже раненого, царь повесил.
Когда княжна Варвара вошла в кабинет, князь стоял возле письменного стола. Перед ним на томике Рылеева лежало письмо. «Наверно, от брата Сергея», — подумала Варвара. В массивных бронзовых канделябрах горели свечи, хотя на дворе давно рассвело и сквозь большие окна светило скупое осеннее солнце.
— Еще одна свеча погасла, — отчужденно, как бы про себя, произнес старый князь, в глазах которого печально играл отблеск желтого пламени высокой свечи.
— Отец! — княжна Варвара мокрым от слез лицом припала ко впалой груди князя. — Где бы ни умер герой, смерть его свята. А вы все герои, великомученики. — Она всегда считала, что отец был несправедливо забыт и ославлен неблагодарными и подлыми интриганами, и первый среди них — государь император, которого она глубоко презирала. Это ведь именно он, Николай Первый, когда-то вместо очередной инструкции дал Бенкендорфу платок — для вытирания слез своим жертвам. О, сколько этих слез было пролито из-за холодной и трусливой жестокости государя! Это и скупые слезы отца, и ее искренние, жгучие, что и сейчас неудержимо катятся из глаз. Когда же власть будет принадлежать народу, а не монаршей особе?
Иногда даже при посторонних, забыв об осторожности, гневно обличала княжна царя-палача, а в кабинете отца могла говорить открыто и прошептала:
— Будет, будет божий суд! Не избежать убийцам божьей кары!
Потом они долго молчали — старик отец, как ребенка, гладил ее по черным блестящим волосам. Это молчание было сейчас красноречивее и сильней любых слов.
Потом, будто о чем-то вспомнив, князь негромко попросил дочь позвать к нему после завтрака Шевченко.
В большом кабинете Репнина, обставленном тяжелыми дубовыми шкафами и обитыми темной кожей креслами и диваном, увешанном уникальными пейзажами и портретами, Тарас уже бывал и в свой первый приезд в Яготин, да и потом, когда отсюда в мастерскую переносили портрет князя для снятия копии. Но то, что в такую трагическую для семьи минуту, когда хочется видеть рядом только самых близких, пригласили именно Тараса, его особенно тронуло.