Николай Григорьевич теперь снова стоял перед мерцающими свечами.
И когда Тарас, еле слышно ступая, приблизился, Репнин с тем же выражением затуманенных глаз и тем же приглушенным голосом, что и раньше, повторил:
— Еще одна свеча погасла! — И, словно содрогнувшись всем телом, обернулся к Тарасу: — С каждым годом, с каждым днем этих огней становится меньше и меньше. Я с ужасом думаю: неужели наступит время, когда последний огонь угаснет и все потонет во мраке?..
— Нет, светлая надежда на правду и свободу в народе никогда не погаснет, — убежденно возразил Тарас. — Новые огни возгорятся.
— Но ведь вокруг тюрьмы, кандалы, каторга. Это же с а м, — чувствовалось, что князь не называет царя не только из осторожности, а еще и потому, что имя это ему неприятно, может быть даже омерзительно. Тарас вспомнил, что и Карл Брюллов, его любимый учитель, ненавидел царя и под разными предлогами отказывался писать портрет Николая Первого, хотя тот не раз наведывался в мастерскую великого художника и посылал к нему на переговоры своих вельмож-царедворцев. — С а м, — не скрывая сарказма, повторил Репнин, — изрек: польза философии не доказана, а вред возможен. А польза тюрем доказана.
Тарас гневно сверкнул глазами:
— Настанет время — и царей поведут на плаху.
— Дождемся ли? — прерывисто дыша, князь прижал руку к сердцу.
Недавно он побывал в монастыре Густиньи под Прилуками, на берегу тихого Удая, и, вернувшись домой, завещал похоронить его именно там, во дворе здания, воздвигнутого еще в 1664 году гетманом Самойловичем. Домашние, конечно, успокаивали его, но ведь он сам чувствует: шестьдесят пять лет — это немало, и недолго ему уже осталось.
— Дождемся! — Тарас бережно коснулся дрожащего локтя князя и помог ему опуститься в кресло. Тот послушно сел, перевел дыхание, указал на кресло рядом. Шевченко тоже сел.
— Неблагодарные! Совсем забыли о заслугах двенадцатого года. — Чувствовалось, что князю хотелось выплеснуть долгие годы копившуюся в сердце горечь незаслуженных обид. — Пестель в Отечественную войну был награжден за храбрость золотым мечом, а потом намыленной веревкой, потому что, видите ли, хотел равных прав для всех, счастья своему отечеству и, как сам говорил, боролся за это с энтузиазмом. А для Муравьева-Апостола даже веревки хорошей не нашлось. Разве можно забыть, как он, сорвавшись с виселицы, весь в крови, воскликнул: «Бедная Россия! Даже повесить как следует не умеют!» Его повесили вторично, хотя, как вы, конечно, знаете, если приговоренный к смертной казни срывается с виселицы и остается жив, вешать его вторично, по давней традиции, не полагается, и он получает помилование… А Рылеев! Такой поэт!
— Да, тираны вешают поэтов за вольнодумство и непокорность, но в конце концов побеждают поэты.
— Всю ночь сегодня читал Рылеева. — Князь указал на томик, лежавший на столе. — Как только получил письмо от Сергея из Сибири с этим трагическим известием, сразу же взял Рылеева. «Войнаровский» — моя любимая поэма. Ее высоко оценил Пушкин. А кто напишет с такой же силой о героях двадцать пятого года? Кто? О тех, кто скончались на эшафоте, о тех, кто ныне, как сказал поэт, во глубине сибирских руд. Рылеева повесили, Пушкина убили, Лермонтова тоже. Свечи гаснут и гаснут одна за другой.
Из кабинета князя вышел Тарас в какой-то прострации. Глядя на знакомые предметы, он словно не узнавал их. Казалось, будто, внезапно проснувшись, никак не может он прийти в себя, сообразить, где он, что с ним происходит.
На другой день он не появился ни в мастерской, ни в гостиной. И на третий, и на четвертый. Четыре дня не выходил он из своей комнаты. Трофим приносил ему из кухни еду, молча и глубоко вздыхая, убирал посуду, понимая, что человеку сейчас не до него, что гость в таком состоянии, когда лучше его не беспокоить.
А княжна Варвара никак не могла понять, за что Тарас сердится на нее, почему не дает о себе знать, не отвечает на ее письмо. Хотела снова взяться за перо, но поостереглась, не желая быть назойливой.
Хотелось хоть что-нибудь, но делать для него. Она принялась было за вязанье шарфа, который намеревалась ему подарить.
Однако и это не успокаивало.
И княжна отправилась во флигель, где рядом с Шевченко жила семья молодого князя, и попросила жену брата Лизу спросить у Тараса Григорьевича, не она ли, Варвара, явилась причиной его столь длительного уединения.
Шевченко ответил, что занят своими делами, а княжне искренно признателен за внимание и думает о ней наилучшим образом.
Но Варвару все равно продолжали мучить сомнения. Ей все-таки казалось, что Тарас Григорьевич обиделся именно на нее за глупое аллегорическое письмо. Иначе невозможно объяснить, почему он стал таким невнимательным к ней и вовсе избегает встреч.
Но княжна ошибалась.
Тарас еще и раньше, до ее аллегорий, догадался, что она полюбила. Его трогало, а еще больше тревожило это ее отношение к нему. Ответить ей взаимностью он не мог, потому что не умел лицемерить, не желал давать ей повода для напрасных иллюзий.
И даже если бы он полюбил княжну, то попытался бы подавить в себе и скрыть от людей это чувство, потому что никогда бы не смог предать свои идеалы, убеждения, принципы, не смог бы, в гневных стихах своих призывая «резать все, что паном зовется», сам стать паном. Не смог бы, воспевая девушку, которая из чувства мести поджигает господские хоромы, стать владельцем имения. Не смог бы потом смотреть в глаза братьям, сестрам, землякам, всему бедному крепостному люду, чьи права взялся защищать, ради счастья которых готов не задумываясь пожертвовать своим счастьем, а может быть, и жизнью. Кто же, узнав, что он породнился с князем, поверит его пламенному слову, которое он произносит от имени рабов!
Он, бывший крепостной, и всей душой, и помыслами всеми — все еще там, среди своего народа. И пребудет там до гробовой доски.
Несчастная земля, милая обездоленная Украина, разоренная царями, панами и подпанками, крепостное крестьянство, из глубочайших глубин которого вышел он сам, язык украинский, запрещенный и преследуемый, были далекими, если не вовсе чуждыми для княжны. И он никогда не согласился бы, если бы любил, принести в жертву своей любви все то, что свято для него и чему посвятил он жизнь.
Было жаль, было очень жаль княжну, и он тоже молод и не равнодушен к ней, к ее светлой душе, прямому и чуткому характеру. И можно ли за добро и сердечность, за искреннее чувство к себе, за прекрасную женскую смелость платить неблагодарностью! Но как ответить на все это достойно?
И Тарас решил подарить княжне Варваре стихи.
Поэму о декабристах, которую он так вдохновенно, до самозабвения писал все эти дни, он посвятит ей.
А мятежный образ ангела-хранителя, возникший в ее собственном воображении, он использует для посвящения, чтоб в нем воплотить гордый и высокий дух, призвавший его ко вдохновению и творчеству.
На четвертый день вечером Шевченко наконец появился в гостиной. Княжна Варвара сразу оживилась и, сдерживая внутреннее волнение, подошла к Тарасу Григорьевичу и преподнесла связанный ею шарф.
Шевченко был в хорошем настроении, как всегда после удачно завершенной изнурительной работы. Хотелось говорить самому и слушать других. Поблагодарив за шарф, он и сам не заметил, как беззаботно бросил комплимент разрумянившейся Глафире, потом загадочно улыбающейся гувернантке мадам Рекордон.
Княжна умолкла — опять Шевченко казался ей не тем, на которого она молилась. Наконец, не сдержавшись, укоризненно заметила:
— Лучше бы вы не нарушали своего одиночества — право же, тягостно слушать…
Наступило неловкое молчание. Все насторожились, будто ожидая чего-то.
— О, тихий ангел пролетел, — негромко сказал Тарас, будто прислушиваясь ко внезапно воцарившейся тишине, и кротко улыбнулся.
А княжна уже укоряла себя за то, что повела себя так некорректно.
— Вы умеете разговаривать с ангелами? — спросила она, стараясь загладить свою вину. — Так расскажите же и нам, что они вам поведали.