Тогда Тарас порывисто встал и, подойдя к столику, где возле подсвечника с зажженными свечами были перо и чернила, принялся сосредоточенно писать. Быстро ложились на бумагу строки.
— Это, — сказал он, вернувшись к большому столу, — посвящение к одному произведению, которое я вручу вам позднее. — И Тарас протянул княжне Варваре исписанный лист.
Княжна стала читать.
Прежде всего ей бросились в глаза крупно выведенные сверху слова: «На память о 9 ноября». Это же тот день, когда она передала ему свое письмо! Значит, он действительно не обиделся тогда, а, напротив, благодарно помнил этот день. И Варвара сразу почувствовала облегчение. Чего только она не передумала за несколько хмурых осенних дней, какие только подозрения и опасения не носила в своем исстрадавшемся сердце! И вот так просто и сразу стало все на свои места.
Дальше княжна прочла:
Так вот почему он три дня не выходил из своей комнаты и скрывался от людей. Чтобы предстать перед миром во всем своем поэтическом величии. Священнодействовал, чтоб слезы в звуки перелить. И это для нее, ради нее, которую назвал добрым ангелом.
Варвара едва сдержала себя и, чтобы усмирить нахлынувшие чувства, стала еще раз, теперь уже медленнее, почти шепотом читать стихи. И — о, чудо! — словно читала их впервые, так по-новому весомо и многозначительно звучало каждое слово. Пожалуй, сколько ни перечитывай эти строки, всякий раз откроется в них какой-то новый, не уловленный раньше смысл.
Окончив чтение и решив, на что самое большее может отважиться в присутствии посторонних людей тридцатичетырехлетняя княжна Варвара поднялась с места и, небрежно сбросив с плеч на стул теплую шаль, изящная и торжественная, направилась к Тарасу, который взволнованно ходил по комнате.
— Дайте мне ваш лоб! — и она крепко поцеловала Шевченко.
Радость ее была такой беспредельной и неожиданной, что она не могла скрывать ее. На следующий день обо всем рассказала матери, от которой у нее не было секретов. Но о поцелуе все же почему-то умолчала.
Смелый поцелуй Варвары, ее откровенная страстность в тот вечер встревожили Шевченко — как бы княжна, впечатлительная и прямая, не натворила лишнего, не причинила бы себе неприятностей.
Тарас не мог не видеть, как в последнее время осуждающе следила за каждым ее шагом княгиня, а еще придирчивее — вездесущий Капнист. А тут и молодой князь Василий, как звали его домашние не то шутя, не то ласково — Базиль, стал слишком уж настойчиво упрашивать съездить в его село Андреевку, взглянуть на замечательных «крошек» и, если будет на это согласие, написать групповой портрет малышей. Тарас уловил, что в этой просьбе не столько желание Василия, сколько его матери.
Но поехать ему хотелось: после нескольких дней творческого напряжения следовало бы немного развеяться и заодно дать, как говорит пишущая братия, отлежаться написанному в пылу вдохновения. Правда, он не любил править собственные стихи, считал, что к людям должно все идти таким, каким вырвалось из сердца, а все же чувствовал: кое-что придется изменить.
Поездку в Березовую Рудку, хотя и очень хотелось увидеться с Ганной, он пока позволить себе не мог, потому что знал: там будет еще больше напряженности, и духовной и физической: компании «мочемордов» ему не избежать. А нужно хоть на несколько дней совершенно отойти не только от письменного стола, но и от всякого беспокойства, в том числе и от вынужденного веселья.
И Тарас согласился поехать в Андреевку. В конце концов, детей он очень любил, с ними легче находил общий язык, чем со взрослыми.
Исчезнуть из Яготина, чтобы и княжна Варвара могла прийти в себя и обуздать свое взбудораженное воображение, да и в его сердце чтобы все немного улеглось. Время и расстояние — лучшее целительное средство для нервов.
Ни словом он не обмолвился о своем намерении ни княжне, ни кому другому. Буквально в последнюю минуту княжна узнала о его отъезде от брата. Поняла, что отговаривать Тараса бесполезно. Он любил повторять: упрямство — одна из наиболее выразительных черт украинского характера. Говорят, оденься, так он еще и шапку, снимет, просят двери закрыть, так еще и окно откроет. К тому же княжна сразу догадалась: этот скоропалительный отъезд Тараса Григорьевича вызван не только его желанием. В то же время в глубине души одобряла это, потому что куда хуже было бы, если б Шевченко отправился в Березовую Рудку, к людям и делам, недостойным его, о которых она уже прослышала. Лучше уж пусть погостит в семье брата, в тихой Андреевке.
Хотелось ей, правда, пожурить Тараса Григорьевича за его скрытность. И за неугомонность — надо же, отправиться в дорогу в такую непогоду! Но она только попросила Тараса Григорьевича не задерживаться надолго — в доме, мол, будет очень ощущаться его отсутствие. И украдкой дала ему в дорогу молитву, в которой высказывала свои самые сердечные пожелания.
А потом через узкое запотевшее окно смотрела из своей комнаты, как со двора не спеша выезжала высокая крытая бричка. Пыталась представить, как, сидя в ней, чувствует себя он, Тарас Григорьевич, кутается ли в подаренный ею шерстяной шарф, о чем в эти минуты думает, хотя мысли его не умела угадывать даже тогда, когда он бывал рядом. Зато знала, что его постоянно терзают горькие раздумья о своих закрепощенных братьях, и едва только по каким-то отдаленнейшим ассоциациям возникала у него мысль о них, как настроение сразу менялось, и становился Тарас Григорьевич мрачнее тучи.
Однажды, когда речь зашла о выкупе его родных и она чистосердечно воскликнула: «О, если бы у меня были деньги! Если бы я не растратила так легкомысленно то, что имела! И если бы были у меня еще мои бриллианты!», он только удивленно взглянул на нее и сказал: «Варвара Николаевна, спасибо за доброе сердце, но рублями тут делу не поможешь».
Оставив в густой грязи расплывчатые следы (шел мелкий дождик), бричка исчезла из виду, и княжна Варвара с тоской подумала: сколько раз еще придется ей вот так, с замирающим сердцем провожать его и потом встречать, и вообще — чем все это кончится?
Хорошо, хоть успела вручить молитву — пусть постоянно напоминает Тарасу Григорьевичу о ней.
Но, думая так, княжна опять-таки ошибалась.
В первый момент засунув ее молитву в карман своего плохонького пальтеца, Тарас сразу о ней и забыл. Вспоминать княжну заставляло иное — связанный ею шарф, который тепло согревал шею и грудь и был очень хорош на пронизывающем осеннем ветру. Это тепло согревало и душу, такую чувствительную ко всему человеческому, особенно к сердечному теплу, которого так мало изведал он в своей неуютной жизни.
Сейчас, пожалуй, не стоило бы роптать, — едет в барском экипаже, чего уж там!.. Припомнилась даже невеселая шутка — подсаживают его под руки, словно кардинала, а на чавкающем под ногой осеннем поле, согнувшись в три погибели, холодные и голодные, работают с рассвета до ночи рабы, издали похожие на шевелящиеся комья земли. А ведь это люди, хотя они и чернее черной земли, люди, люди такие же, как он и как вот этот изнеженный молодой князь, а может быть, и лучше, потому что они, именно они кормят и поят всю империю. В каждом крепостном видел Тарас олицетворение ужасающей крестьянской доли.
Мрачные думы, которые так неотступно лезли в голову, собственно, никогда Тараса и не покидали. Он не слушал болтовню молодого князя.
Детки в Андреевке и в самом деле оказались премилыми — братец и сестрица, которых назвали так же, как детей старого князя, — Василием и Варварой, или Базиль и Варет.