Тарас привез им детские книжки. Нужно было видеть, с каким увлечением любовались малыши подарками, с каким интересом допытывались о значении каждой картинки. А маленький толстячок Базиль ходил следом за дядей Тарасом с альбомом и карандашом в руках и просил:
— Нарисуйте мне, пожалуйста, лошадку. Красную.
Тарас мгновенно выполнял его просьбу, но она тут же сменялась новой:
— А теперь — зеленую.
…Несколько дней работал Тарас как добропорядочный художник, а затем снова взялся переписывать и дорабатывать в деталях то, что считал необходимым в поэме. Возникали новые мысли, линии, усиливающие сюжет, уточнялся образ главного героя, в судьбе которого чувствовалось так много своего — трагического и жертвенного. Над словами:
долго сидел задумавшись.
Но вот поутру ударил морозец, деревья после вчерашнего тумана покрылись пушистым инеем и стояли, светлые и роскошные, словно на празднике, ярко вспыхивая на солнце блестками своего серебристого убора.
Князь Василий, рьяный охотник, предложил после завтрака двинуться в лесок, который вырисовывался совсем недалеко от села. Тарас согласился.
Бричка, громыхая, покатилась по схваченной морозом дороге, как вдруг в одном из крестьянских дворов на околице появились здоровенные панские гайдуки, остервенело толкавшие беспомощного калеку в латаной серой свитке. Тарасу показалось, что именно эту драную сермягу и хотят они содрать с простоволосого растрепанного мужика, вместе с кожей хотят содрать.
Тарас мгновенно соскочил с брички, и князь Василий, который опять болтал какую-то чепуху, замер на полуслове.
А Тарас был уже рядом с гайдуками.
— Опомнитесь! — кричал он, — Опомнитесь!
То ли от этого яростного окрика, то ли от неожиданного появления незнакомого барина, гайдуки выпустили калеку из своих цепких рук и в нерешительности замерли. А заметив на улице княжескую бричку и самого Василия Николаевича, панские приспешники мгновенно выскользнули за ворота и исчезли, будто здесь их и не бывало.
Тарас медленно подошел к калеке, молча поправил на нем съехавшую набок свитку. Крепостной изумленно смотрел на него.
— За что они вас? — спросил наконец Тарас.
— За подати, — сокрушенно вздохнул крепостной.
— Тарас Григорьевич, полноте, всякое бывает, — сказал Шевченко князь Василий. — Поехали!
— Можете ехать! — гневно блеснул глазами Тарас.
И как ни уговаривал молодой князь, Тарас так и не согласился сесть в бричку и пошел пешком. Утопая в грязи, очень скоро почувствовал Тарас, что промочил ноги. Но он упрямо пошел в сторону, противоположную барскому дому, и мимо кладбища с покосившимися крестами вышел в степь. Долго, до самых сумерек бродил, словно призрак, вдоль безлюдной околицы села. Ветер усилился, посыпалась с неба снежная крупа. Подаренный княжной Варварой шерстяной шарф беспомощно развевался на ветру и уже не согревал своим приятным теплом. Не помня себя, в расстегнутом пальто, шел и шел Тарас, не ощущая ни усталости, ни холода, ни насквозь промокших ног. Сердце ныло, стучало в висках.
А перед глазами все еще стояла страшная картина: калека-крепостной на деревянной ноге, в рваной свитке, и хищные панские холуи, рвущие бедного крестьянина на части.
Село совсем утонуло в осенней, застывшей, как грязь, темноте, исчезло, будто его и не было на черной холодной земле, когда Тарас наконец добрался до дома князя Василия.
Когда чумазый казачок пришел звать к чаю, он, сославшись на недомогание, не пошел. И когда заглянула жена Василия Лиза — опять отказался, потому что и в самом деле почувствовал жар — то ли переволновался, то ли простудился.
Лег и сразу же уснул тяжелым сном, а когда проснулся и посмотрел в окно, все было белым-бело от снега. Важно вышагивали по снегу вороны.
У крыльца запряженный в сани буланый жеребчик фыркал паром, нетерпеливо бил копытом землю, будто проверяя, надежно ли она промерзла.
Тарасу показалось, что это ждут его. Он стремительно отошел от окна и, хотя чувствовал еще слабость, попросил князя, чтобы его отвезли обратно в Яготин.
Князь Василий с радостью согласился. Именно это он и собирался сделать, но не знал, как Шевченко отнесется к такому предложению — не обидится ли опять.
Вернувшись в Яготин, Тарас все-таки слег в сильном жару. Заботливый Трофим, хотя его об этом и не просили, привел доктора.
Фишер, натягивая на крепкие широкие плечи белый, до хруста накрахмаленный халат, прежде всего пожаловался на погоду: такие резкие климатические перемены — вот многие и болеют. И старый князь тоже чувствует себя совсем плохо.
— Если б только климатические, — многозначительно вздохнул Тарас.
Фишер остановил на нем долгий внимательный взгляд умных серо-голубых глаз, хотел было что-то сказать, но промолчал. И потом, осмотрев больного и прописав лекарства, не торопясь собрал свои лекарские принадлежности, снял халат, но не ушел. Чувствовалось, что все-таки что-то скажет.
— Воистину бывает, что болезни вызывают причины более сложные, чем обычная простуда, — начал он. Чтобы Тарас не подумал, что он имеет в виду именно его, поспешил добавить: — Вот хотя бы я. Внешне, пожалуй, совершенно здоровый человек. Ан нет! У меня хронический, тяжелый, даже неизлечимый недуг.
Тарас, вопросительно глядя на плотную, коренастую фигуру доктора с большой круглой головой и грубоватым, словно из камня высеченным, лицом, недоверчиво улыбнулся.
Фишер сел возле его кровати, задумчиво сказал:
— Хоть и много нас, немцев, на вашей земле, хоть и хорошо к нам здесь относятся, а все ж — не дома. И чем дальше, тем чаще снится по ночам родная земля. Казалось бы, со временем можно привыкнуть, так нет — наоборот, все обостряется та болезнь, которая и нами, медиками, признается, — ностальгия, тоска по родине.
— Тоска по родине, — печально повторил Тарас и добавил горестно: — А еще хуже тоска на родине, когда в родном краю нет родного края! Когда на своей земле видишь вокруг рабство, нищету, бесправие, в раю — ад.
Фишер понимающе кивнул седой головой.
— Вы об этом хорошо написали в своей поэме. Бесталанная крепостная, пан-самодур, народная месть, нож, пожар… С большим волнением слушал я вашу «Слепую»… — И, заметив, как на лицо Тараса набежала тень, добавил: — Поверьте, говорю не потому, что нахожусь в вашей комнате. С нетерпением ладу, когда можно будет послушать новую вашу поэму. Княжна Варвара сказала, что вы здесь написали. — И, помолчав, признался: — Издавна влюблен в поэзию. Уже в пять лет читал на память кое-что из Шиллера, помню, когда я был мальчиком, пошли мы с мамой к соседям в гости. Мама и похвасталась еще в прихожей, что я знаю стихотворение наизусть. Соседка, не снимая кухонного фартука, сразу же попросила прочесть. Я стал читать. «Хорошо, хорошо!» — похвалила хозяйка, надеясь этим остановить меня, потому что на кухне готовила нам угощение. А я, малыш, этих тонкостей понять не мог, раз хвалят, значит, нравится, и с еще большим усердием продолжал читать и читал до тех пор, пока из кухни не потянуло горелым. «Ой! — воскликнула соседка. — Кончай, котлеты сгорели!» Вот так мы с мамой поплатились котлетами за любовь к поэзии. — Фишер негромко засмеялся. — Поэзия этого стоит, — полушутя, чтобы скрыть смущение, добавил он. — Это одно из самых удивительных чудес на нашей грешной земле. В те времена одна знаменитость даже уверяла маму, что из меня выйдет великий поэт, а вышел маленький лекарь.
— Не такой уж маленький, — возразил Тарас. — Доктор медицины, ученик знаменитого Хифуланда, один из лучших медиков России. Впрочем, и маленький врач может быть великим человеком.
Фишер живо блеснул прищуренными глазами, признательно закивал головой:
— Да-да. Вы так основательно подтвердили мое жизненное кредо. Спасибо!..
И, уже выходя, снова вспомнил о наболевшем:
— Иногда уже и надежду теряю увидеть родную землю.
— Нет-нет, надо надеяться.