Капнист хмуро и даже с несколько растерянным видом стоял рядом, ревниво прислушиваясь к этому взволнованному разговору, и чем дальше, тем больше приходил к убеждению, что дело тут значительно серьезнее, нежели он ожидал. Думал, что княгиня, как это порой свойственно старым женщинам, преувеличивает, чрезмерно драматизируя и перекраивая все на свой лад. Но нет, нет. Недаром она доверилась, а точнее, пожаловалась именно ему. Ведь это же он, Капнист, привез Шевченко в Яготин, познакомил его с княжной Варварой, расхвалив его как художника и поэта и всколыхнув впечатлительную и страстную душу княжны, значит, он был как бы прямым виновником грозы, что неожиданно нависла над княжеским домом. Грозы, по всей вероятности, более бурной, чем та, что прогромыхала над парком в июле, в день приезда Шевченко в Яготин.
Неожиданно к Репниным прикатила в роскошной карете из далекого Бигача Черниговской губернии княгиня Кейкуатова.
То ли спасалась она от осенней хандры, то ли просто соскучилась по своим знакомым. После трагедии двадцать пятого года в доме Репниных ни по какому поводу не было дано не только ни одного пышного банкета, но даже и скромного бала. Да и сами Репнины — и старые и молодые — в гости стали ездить чрезвычайно редко.
Так что, по размышлении зрелом, можно было заключить, что скорее всего причиной этого внезапного визита был все тот же Шевченко. Кейкуатова наслышалась о его пребывании в Качановке, Мосевке, Яготине, о мастерски выполненных им портретах, вот и захотелось ей пригласить и к себе известного поэта-художника, заказать свой портрет прославленному ученику брюлловской школы. Молодая, красивая, была она известна своим тщеславием и любила всегда быть в центре внимания, чтобы перед ней заискивали и исполняли малейший ее каприз.
И в Яготине она тоже чванливо заявила, что не желает никакого постороннего общества, а хочет, чтобы около нее постоянно находилась лишь княжна Варвара, с которой ей нужно поговорить наедине.
Нельзя сказать, что это очень понравилось княжне Варваре: кому приятно по чьей-то прихоти сидеть на привязи, когда хватает собственных забот, однако сердилась она только на Кейкуатову, не догадываясь, что нелепые притязания гостьи возникли не без материнского вмешательства.
Разговор у них как-то не клеился, и Кейкуатова, почувствовав отчужденность княжны, не стала докучать ей своими расспросами, но и не уходила, а часами сидела на удобном низком диване, перед широким венецианским окном и созерцала синеватый затуманенный ландшафт. В какую-то минуту шевельнулась в ней зависть — не было у них в Бигаче такой широты озер, такого английского парка. Утешила себя тем, что обязательно потребует от мужа, чтобы и он соорудил нечто подобное. Но больше думать ей было не о чем, и в глазах ее откровенно светилась пустота.
А Варвара, томясь этим навязанным ей обществом, решила, что при Кейкуатовой можно было бы закончить сочинение, обещанное в подарок Шевченко. Она спешила сделать это, надеясь внести, наконец, хоть какую-то ясность в их еще и до сих пор такие неопределенные отношения.
Не откладывая своего намерения в долгий ящик, княжна взяла тетрадь и принялась за дело.
Повесть называлась «Девочка», в ней княжна решила рассказать, как она сама говорила себе, историю своего сердца, разделенную на четыре периода: двенадцать лет, семнадцать, тридцать пять и, наконец, одинокая могила.
Переписывать осталось немного. Во всяком случае, Варвара надеялась, если Кейкуатова не будет отвлекать, сегодня или завтра завершить свою работу.
Перечитала одну страничку, другую.
«О сердце, сердце, куда рвешься, горе мне!
Она задумывается, глядя в звездное небо, прислушивается к шелесту листвы, щебетанью соловушки, журчанию ручейка, она уже не удовлетворяется внутренней мечтой, ей нужен разговор, природа поддакивает ей так тихо, так приветливо, так сладко».
Какое-то время княжна, как школьница, покусывает кончик пера, смотрит в потолок, но вот наконец склоняется над столиком, сосредоточенно нанизывает строку за строкой:
«Одевание девочки в бесцветные одежды стало обязанностью пани. Забыли, что в ней бьется сердце, что проснулась душа, что уста хотят воспевать гимн благодарности и счастью — что все в ней вопиет: любви, любви!..
Она для всех всегда та же самая, модно одетая, ходит рядом с матерью, говорит о нарядах, танцует с глупцом и улыбается ему…
Вот она боязливо обводит взглядом тех, кто окружает ее, и вдруг опускает глаза… О счастье, это он!..»
Снова задумалась княжна, и снова побежали дальше слова:
«Под влиянием его она ожила для новой жизни, широкой, свободной, она поняла посвящение, она переродилась, в ней любовь убила тщеславие. Что для нее свет, показное приличие, эта гидра в фижмах с румянами и белилами, пугало для молодой девушки?.. Ей ничего не нужно, кроме него. Он ею владеет, на него она не нарадуется, о нем плачет, им гордится, за него молится, ему желает, для него живет…»
Написав: «О, горе, горе мне, Ева съела не целое запрещенное яблоко и своим поздним потомкам оставила доесть его…», княжна зарделась, оглянулась — показалось, будто кто-то следит за ней, подглядывает в написанное ею. Задумалась: может быть, все-таки лучше вычеркнуть этот слишком уж прозрачный намек. Однако не вычеркнула — хотелось, чтобы Тарас Григорьевич понял ее до конца, чтобы между ними не осталось даже самой малой толики чего-нибудь недосказанного.
Кейкуатова, заметив чрезмерную сосредоточенность и усердие княжны, ее внезапное смятение, поинтересовалась, наконец, ее работой, предполагая, что она что-то переписывает. Княжна Варвара смутилась, как девочка, пойманная на чем-то недозволенном; обманывать и притворяться она не умела, поэтому честно призналась, чем именно она занята. Кейкуатова попросила почитать ей немного. Ведь она, Кейкуатова, выписывает немало моднейших французских повестей и может надлежащим образом оценить сочинение Варвары, и не исключено — даже и подсказать что-либо дельное.
Неудобно было отказать гостье, да еще такой важной и настойчивой. К тому же, думала она, почему бы и не поделиться наболевшим с беспристрастным человеком. Ведь у одиноких женщин в минуты душевного смятения и влюбленности появляется такая потребность.
Однако княжна не представляла себе, какая тонкая сеть домашнего сговора плелась против нее, и не могла предположить, что именно отсюда, с этого мгновения начнется бездушное усмирение ее чувств к Шевченко.
Кейкуатова слушала Варвару со снисходительной иронией во взгляде, манерно поджав пухлые губы, а когда та закончила, неудержимо рассмеялась. Даже вынула тонкий благоухающий французскими духами платочек, прикоснулась им к раскосым калмыцким главам, словно от смеха у нее выступили слезы.
— Варет, вы совсем еще девочка, — сказала она с веселой откровенностью, — и чтобы не наделать глупостей, вам непременно нужно слушаться старших. — Кейкуатова была моложе Варвары, поэтому, говоря о «старших», естественно, имела в виду не себя.
— А слова про старую деву! — осуждающе продолжала Кейкуатова. — Подождите, как вы там написали… — И она попросила еще раз прочитать это место.
Варвара, нервно листая страницы, нашла нужный абзац.
— «Что такое старая дева? Лира с порванными струнами, кроме одной — струны христианской любви, которая служит ей как бы мостиком, переброшенным через пропасть, по которому она переправляется к людям, а люди к ней…»
— Боже, как вы жестоки к самой себе, — не замечая собственной жестокости, не унималась Кейкуатова. — И как можно забывать о хорошем тоне?
Варвара уже жалела, что отважилась читать свое сочинение этой достопочтенной даме. Да, напрасно… Но писала же она не для Кейкуатовой, а для Тараса Григорьевича!
Вспомнив об этом, Варвара резко поднялась, с грохотом сдвинув стул, и, не извинившись, опрометью бросилась из комнаты. Разыскав Трофима, передала ему свое сочинение, сказав, чтобы немедленно отнес его Тарасу Григорьевичу.