На следующий день Кейкуатова уже ни на шаг не отпускала от себя Варвару, и хоть той очень хотелось увидеть Тараса Григорьевича и узнать его мнение о ее откровенной, как исповедь, повести, встретиться с ним не могла. И, увидев Глафиру, как всегда, розовощекую и бойкую, княжна прежде всего спросила ее о Тарасе Григорьевиче: был ли он вчера в гостиной и в каком настроении.
— О, Варвара Николаевна, — возбужденно застрекотала Глафира, словно ей и самой давно уже не терпелось рассказать об этом княжне. — Вчера вечером Тарас Григорьевич был такой чудный, такой замечательный! Какой-то… ну… будто очень-очень чем-то взволнованный, растревоженный. Отвечал невпопад и сразу же после чая исчез, как сквозь землю провалился.
Из всего этого следовало, что повесть он прочитал, потому что ничем иным княжна не могла объяснить это его необычайное состояние, которое так тонко заметили острые глаза Глафиры, глаза художницы. Княжне еще больше захотелось увидеться с Тарасом Григорьевичем, но Кейкуатовой вдруг заблагорассудилось проведать Варвару Алексеевну, пришлось уступить и идти с ней.
У матери уже сидел насупившийся Капнист, и Варваре показалось, что разговор они вели именно о ней, потому что сразу умолкли, едва она появилась на пороге. Потом, избавившись от мгновенной скованности, стали непринужденно беседовать о разных разностях, хотя чувствовалось, что они не решаются начинать разговор о чем-то очень важном.
Разрядка наступила внезапно. Довольно неожиданно горничная принесла княжне записку от Шевченко, и показалось ей, что и это было заранее предусмотрено.
Капнист, который последнее время норовил почаще бывать около Варвары и во все совал свой нос, натянуто улыбнувшись, спросил, нельзя ли показать записку ему. Варвара нервозно пояснила, что это ответ на ее повесть, которую она вчера передала Тарасу Григорьевичу.
— Вы и в самом деле наивная девочка! — воскликнула Кейкуатова. — Разве можно быть настолько откровенной в таких сокровенных делах!
И она, хотя никто ее об этом не просил, стала детально пересказывать содержание повести, конечно делая ударение совсем не на том, что казалось главным самой Варваре. Было даже странно, как иногда одни и те же слова могут звучать для разных людей совершенно по-разному. Мать сокрушенно покачивала головой.
— Я ревную, — опечаленно сказала она дочери. — Всем ты читаешь свои сердечные признания, и только мать ни о чем не знает не ведает.
Не было ничего удивительного в том, что Варваре не хотелось читать матери повесть: ведь княгиня нашла бы там немало прямых укоров себе, обвинений в исковерканной судьбе дочери, в неустроенности ее жизни и одиночестве, хотя имена героев были предусмотрительно изменены. Однако отступать было поздно, да и некуда! К тому же, хотелось в какой-то мере исправить и уточнить пересказ Кейкуатовой, опровергнуть искажения, да и не в характере княжны было действовать рассудительно. Она привыкла стремглав бросаться в водоворот, была бескомпромиссной и прямой.
— Хорошо, — твердо промолвила она. — Я сейчас принесу черновик, — и поспешно вышла из комнаты.
Едва за ней закрылась дверь, Варвара Алексеевна в отчаянии вздохнула:
— Боже мой, как далеко все это зашло!
Кейкуатова стала ее успокаивать:
— Со стороны Варвары все это настолько по-детски несерьезно и даже комично, что у кого угодно может вызвать лишь снисходительную улыбку.
Но это «у кого угодно» Капнисту явно не понравилось — меньше всего хотелось, чтоб об этом знал «кто угодно». Он чувствовал себя виноватым перед домом Репниных, а черниговская княгиня может раззвонить, что здесь произошло, многим знакомым, к которым будет заезжать на обратном пути.
Поэтому он сказал:
— Не спешите раздувать огонь. Попробуем спокойно сами погасить пожар. Варвара Алексеевна, — обратился он к княгине. — Я обещаю сделать все, что нужно, и поверьте моей к вам привязанности и преданности, что я всегда, в каждом случае желаю лишь добра вашему дорогому для меня дому.
Когда княжна возвратилась с густо исписанной и исчерканной тетрадью в дрожащей руке, разговор снова мгновенно прервался, и Варвара теперь уже окончательно удостоверилась: мать и эти люди что-то замышляют против нее. Из-за этого, читая повесть, она от волнения почти задыхалась, и казалось, ее искреннее сочинение читает сейчас не она, а француженка Рекордон, так плохо владеющая русским языком.
Когда княжна прочитала последнюю страницу, в комнате воцарилось молчание.
Наконец Варвара Алексеевна холодно похвалила стиль повести. Ни о чем другом она не обмолвилась ни единым словом, хотя с лица ее, сейчас казавшегося особенно старческим, не сходила зловещая тень, которую хорошо знала Варвара и которая уже заставляла когда-то, лет пятнадцать тому назад, больно сжиматься от безнадежности ее доверчивое девичье сердце.
Княжна даже забыла, что записку Тараса Григорьевича взял у нее Капнист и не вернул. Молчаливая и потрясенная, она медленно двинулась к двери. В безвольно опущенной, бледной, с едва заметными голубоватыми прожилками руке неуверенно держала свою тетрадь.
Капнист подошел к ней и отдал записку Шевченко. Она машинально положила ее в тетрадь и ушла.
Зловещая тень не исчезала с болезненно желтоватого лица княгини и на другой день. Она упорно молчала, рассчитывая этим нарочитым молчанием выразить свое неудовольствие дочери за ее якобы неоправданную скрытность.
Чтобы доказать матери, что она ничего от нее не таит, княжна решила прочесть ей записку от Шевченко. Тем паче что было это не любовное письмо, хотя для Варвары оно значило, пожалуй, гораздо больше.
Простыми взволнованными стихами Тарас Григорьевич старался передать то, что он испытал после прочтения Варвариной повести. Поэт писал, что не в состоянии словами передать свой восторг и благоговение перед чистой красотой чувств молодого женского сердца, перед его святыми страданиями.
Заметив, что матери не нравится ни текст записки, ни тем более взволнованность, с которой она читает эти чистосердечные слова, княжна Варвара, однако, ничего с собой поделать не могла и покорно ждала бури, которая, несомненно, должна была разразиться.
Княгиня сказала, что не знает, как все это понимать. Уж кто-кто, а она, мать, давно сообразила, куда все идет и чем может кончиться. И Капнист тоже предостерегал, рассказывая об этой записке.
Варвара молчала.
— Варет, ты очень доверчива и слишком легкомысленно делишься своими сердечными делами с чужими людьми.
Варвара вздрогнула — мать, конечно, подразумевала Шевченко. Но разве он чужой! Да ведь он для нее самый близкий и самый родной среди всех, кого она знает, кто только есть в этом доме. И она смело возразила матери:
— Тарас Григорьевич мне не чужой.
— Вот как! А я этого и не знала. — Княгиня сдвинула набок зеленый козырек над больными глазами, и взгляды их скрестились — удивленно-разгневанный взгляд матери и независимо-отчаянный — дочери.
— Да, да, маман, не чужой… — И княжна Варвара, не помня себя, воскликнула: — Я люблю его и бесконечно ему верю!
О, это истинная правда — родители никогда как следует не знают своих детей и поэтому иные поступки их отпрысков сваливаются на головы отцов и матерей как гром с ясного неба. Чего угодно ждала княгиня от своей Варвары, только не этих слов, прямых и убежденных, только не этого взгляда — твердого и открытого. На лице княгини проступили багровые пятна — как же это можно, ее дочь, княжна Репнина, вешается на шею мужику, вчерашнему крепостному! И княгиня с силой ударила ладонью по столу.
— Варет! То, что ты только что сказала, — бес-стыдство! — Тяжело дыша, она откинулась в кресле.
Варвара не ждала подобного обвинения. Она знала, что мать умела находить слова, которые больно и надолго ранили, бесцеремонно топтали то, что другим было дорого, но так очернить ее, Варвары, отношение к Шевченко — это уже переходит всякие границы.
«Боже, откуда такая жестокость на свете?.. — в отчаянии подумала Варвара. — Почему самые святые чувства даже близкие к тебе люди считают смертным грехом, чуть ли не моральным падением? Неужели и я тоже здесь чужая, среди своих?»