И каждому животному говорил отдельные слова, смысла которых я — как человек — понять не мог.
Людей он чуял сразу, стихийно.
Одним взглядом он пронизывал будто безгромной молнией душу встречную и узнавал всю сущность, все внутреннее дарование, вес изгибы, все возможности, всю судьбу каждого человека.
И ни в ком неошибся, если подходил близко или от кого уходил совсем в свое одиночество.
Великим из его достоинств было — никого не осуждать и все понимать и — главное — прощать просто и светло тяжкие и чорные обиды.
Я часто старался нарочно подольше удержать его в обиженном состояньи и видел сердцем как это было ему больно.
Но Поэт всегда сокрушительно побеждал и меня и всякие обиды — и вместе все земное — и весело снова распевал.
Мне кажется глубже всего Поэта обижало всеобщее непониманье его гордого назначенья Его Красоты, Его Любви, Его Песен во славу дней приливающих с горизонтов.
Я знаю, что мы — обыкновенно серые и пестрые люди — мы неумеем понимать — отвечать — ценить — оберегать Поэта.
Мы — публика книг и театров — умеем только грубо брать, хватать, черпать, насыщаться за счет великих духовных богатств Поэта.
Мы — публика — книг и театров — иногда умеем отблагодарить Поэта памятником после его смерти или чаще и дешевле диким хлопаньем в ладоши после его выступленья.
Но мы никогда неумеем приблизиться до сотворчества к Поэту.
И мы никогда ничего недавали Поэту — кроме обид, пощечин и грубого непониманья Его Пришествия.
Правда, зато мы как граммофоны вертели свои плоские души, читая наизусть жаркие футуристические Его Стихи —
Пусть иные — чуткие — редкие друзья поднимались до близости к Поэту-не все ли равно — и друзья — как и все чужие — оставили Поэта жить одиноким и несогретым.
Даже девушка-лань, полюбившая Поэта, уйдет от Него и это Он чует, большее: девушка-лань — единственная от кого Он желая чудеснаго спасенья, любви, ответной Красоты и мудрого утрозарного покоя — она уйдет от Него, потому что придет не ради Него, а ради только себя.
Так приходили все.
И только редкие экземпляры чудаков приносили Ему случайный беззаветности ради Поэта и уходили так странно — незаметно, что Он неуспевал их поблагодарить за вдруг неожиданное.
Я помню один чудак в Ялте после лекции-вечера Поэта притащил Ему в огромной стеклянной банке лучистую чорно-жолто-голубую морскую рыбу и сказал:
— Возьмите рыбу — она ночью светит и гудит — я ей все ваши стихи прочитал и теперь ее можно отпустить.
Я подумал о ея вкусности.
Он ночью утащил рыбу на берег и там до рассвета разговаривал с ней, а потом нырнул в море и там ее выпустил.
Два дня Поэт грустил по рыбе.
Куда девался чудак и где он достал рыбу-неизвестно
Мильонерша Соловьева (тоже в Ялте — 1916) поднесла Поэту веник из колючих ветвей крымского кустарника и во время лекции гоготала как гусиха, а Он непонял капиталистического остроумья никогда нежалевшого на искусство тратить кухонные принадлежности.
Когда же ему объяснили злое подношение Поэт кратко ответил:
— Мне ничуть необидно: пусть для мильонерш это веник — для меня это — горная зелень апрельскаго склона Ялты, а вот то что эта барыня бездарным смехом мешала читать — было больно.
Однако вскоре эта барыня извинилась за грубость, и наговорила Поэту, массу любезностей ненужных и мимо-непонятных.
И таких барынь было немало.
И все они были глупы, наглы и богаты.
Впрочем какое дело Поэту до барынь с брильянтами в ушах и с изопрелыми мозгами в дряблых головах.
Вообще — какое дело Ему до всех — кто плюет в глаза солнцу — кто богохульствует — кто разрушает культуру — кто смеется над футуризмом кто гонит поэтов-пророков.
Он — только Гений.
Его светлошолковые кудри на высоком лбу — всегда в ветре вершины Вечности.
Его глаза цвета утренняго моря смотрят всегда из стана Грядущаго.
Он обладает тем сверх-зреньем, которое открывает завесы иных постижений иного мира.
Он видит межпланетные пространства и он видит разделенье фосфорических волн движущагося по листку светляка.
Я — же смотрю как все и мне кажется — что я и все — слепые черви.
Мы видим хорошо только то, что нужно жрать нашему брюху — иногда видим друг сомнительного друга — и тупо видим только себя — свое — для себя.
А Он — только Гений и мы дадим Ему все возможности сгинуть.
Он — не — бефштекс — Он нам ненужен.
Его гениальность пугает нас своим возбужденьем.
Он — фантазер — слишком требует от нас свободного Духа во славу революции Духа, а наше дело было и осталось делом революции Тела.
Он — сверх-анархист.
Политическую свободу — основанную на власти и подчиненьи — высокую заработную плату — самоопределенье национальностей — условное разоруженье — волонтерство — всю эту революцию Тела — стройный порядок организма — купеческий покой вкусно нажравшихся Он непризнает, непринимает.
Он требует творческого разгула вольного Духа — трепетного горенья — лозунгов пролетающих мыслей — проявленья стихийного Разума — прославленье божественной Личности — творчества во имя творчества — слиянья всех народов мира — перенесенье крупных городов в Природу — грандиозное развитье воздушного сообщенья.
С колоколен Современности Василий кричит нам лозунги:
— Карнавалы Поступи Культурных достижений.
— Чудес — больше чудес Искусства. Праздники Открытий.
— Долой борьбу за существованье — не в брюхе счастье жизни — брат накормит брата щами и кашей и даст дружеский кров — все есть.
— Да здравствует борьба за бога внутри каждого — за рассвет дарований — за выявленье всех возможностей.
— Пьедесталы на площадях — куда должны ставиться на час или два гении, чтобы все видели и слышали Живых, а не чугунных после смерти.
— Бей каждый в колокол своей Души, чтоб в хороводном перезвоне услышать алошелковую ленту Гимна торжествующего духовно Человечества.
— Напряженье высшого мастерства. Признанье футуризма Первым Истинным Искусством.
— Каждый взлет во славу Молодости.
— Энергичное биенье Пульса Дня во всей Красоте Совершенств.
— Да здравствует конференция Гениев всего Мира.
Его Музей
Его музей на Каменке.
Это конечно не третьяковская галлерея-кладбище и не Лувр-склеп и не раскопки Помпеи-Геркуланум-Стабия.
Его музей ценнее — здесь вещи живут, смотрят слушают, знают, Его вещи одухотворены Поэтом.
Этот музей — в сосновом доме на горе — в верхнем этаже в просторной комнате Его.
Есть еще вещи и в других комнатах, но мало.
Этот музей охраняют кругом высокие сосны да солнце.
Когда то музей даже был застрахован в Волостном Правленьи в три тысячи: старшина с писарем оценили музей, как кухонную посуду (и то хорошо).
Если случайно сгорит музей — Поэт с последней болью посмотрит на пепел и тихо уйдет — все прямо-дальше, чтобы невернуться.