А там закатиться в гавань — в греческую кофейню — где играют в кости — выпить густого чорнаго турецкого кофе, закурить сигару — привезенную персами контрабандой и — обхватив голову — обдумать, что дальше.
Забраться ли в горы — в татарский аул поохотиться на диких коз.
Может быть сесть на корабль и укатить в Ялту — утешиться на качелях змеинноветвистой араукарии.
Али кинуться в раздолье волжское, бурлацкое широченное, размашное.
И гармонью русскую взять с собой.
Устроиться где нибудь у Жигулевских гор у рыбака в шалаше, ухи похлебать у костра, чайку попить, пошататься, помотаться, пожить босиком, в рубахе без пояса, с открытым воротом, с засученным рукавом.
На гармонье поиграть, попеть.
Вспомнить молодецкую вольную жизнь Стеньки Разина, разгуляться с песнями.
В Самаре, Саратове, Царицыне, Астрахани побывать, поболтаться по базарам.
И делом первым по циркам походить: нет ли там поискать славного богатыря несокрушимого, друга любимого Ивана Заикина (кто единственный авторитет — в пьяной драке его с Г. на крестинах у директора цирка Есиковского — свидетель Куприн — в Тифлисе зимой 1916 — оценил мою хватку орангутанга, когда я кинулся в качестве тамады разнимать львов).
И по пристаням конечно потолкаться вдоволь — В чайных чайку заказать с изюмом, дальше тронуться — куда потянет.
Али разом вертануть на Кавказ.
Маленький таши.
Большой таши.
Камарджоба Духан.
Мэ всвам гвинос у цхклот.
Пью кахетинское без воды.
Хочу куда рвутся шелестящие Крылья.
Или Поэту неблизка голуборогая Грузия.
Или Поэту неродна чорноласковая Армения, чьи пути — подвиги, чья судьба — священна, чьи призывы — Песни.
Кара-Дэрвиш помни:
И еще:
Куда-же — куда, Поэт.
Дальше.
Ах Ты кудрявая солнцевеющая голова а и где Твой перелетный покой, перелетная птица.
Дальше.
И Сам незнаешь, неведаешь.
Только бы раздольнее Неба — стремительнее Полет — ярче, сочнее, ядренее Жизнь — да больше Друзей, Чудаков, Футуристов — да чтобы и всем вокруг Вольно-Буйно жилось во все колокола.
И всетаки в Час Созерцанья Ты скажешь:
Дальше.
Поэт готовится к Отлету: Он целый день бирюзово смотрит на горизонт юго-восточного зова — Он слышит.
Дальше
Сейчас — вижу по солнцу — около семи.
Воскресенье. Июль — 2-е, 1917.
Каменка.
Я сижу — около дома — в лесу у костра.
Кипячу чайник.
Около в наберушке земляника — ждет.
Я подкладываю в огонь сучья, ворочаю угли.
У меня болит правый бок и левая лопатка; вчера метал сено, упрел, устал, в баню потом ходил — сразу легче стало.
Я плохой работник — у меня много природной силы, гибкости, ловкости, смекалки, но я пасую перед выносливостью мужика.
Быстро задыхаюсь, таю, нервничаю.
Ныне я много косил, но не днем когда захлестывает овод, а под вечер, как отзанимаюсь.
Ныне же в первый раз видел, как славно пахала пол озимое пар Маруся — жена Алешина.
Конечно плугом гена.
Скоро Маруся будет еще пахать — продолжать — ей нравится — легко, нужна сноровка.
Женщины — аристократки и крестьянки (у нас крестьянки пахать небудут) приезжайте смотреть: Маруся пашет и ей нравится
Я еще могу емко колоть дрова.
У нас гостит брат Петя — матрос.
Петя служит матросом-мотористом радиотелеграфа в Гельсинфорсе — вот уже восемь лет. Всю свою молодость, красоту дней, энергию, душу, надежды, возможности — весь смысл своей судьбы отдал казарме, запаху отхожаго места, скверной каше, дурному обращенью начальства, общей нестерпимой тоске таких же, как он, товарищей.
За что кому — во имя какое.
Ох — страшно — кошмарно об этом мыслить.
Нет человеческих сил слушать рассказы Пети о службе своей, перед которой каторга ему кажется желанным отдыхом.
В едком дыме костра — отмахиваясь преувеличенными движеньями — я ищу отвлеченья.
Дальше.
Около меня лежит блок-нот, подниму, стану писать еще биографию Великого Футуриста дальше.
Поэт-Йог — и загорелый от солнца — полуголый будто индус — неотрывно смотрит в огонь костра: может быть Он видит Себя на берегу священного Ганга у истока проникновенно повторяющего божественное имя Сиддарта Гаутемы — просветленного Творца буддизма.
Я пою Его Индию:
Я снимаю вскипевший чайник, завариваю чай, пью с земляникой, иногда пишу.
Сейчас Он думает о полученном только письме Своего славного друга — Марии Комаровой, знаменитой певицы — удивительной, чуткой, яркой, талантливой.
Мария зовет Его:
— Приезжай на Кавказ. Хочу слышать, чуять твои мысли, твои стихи. Я знаю тебе нехочется расставаться с милой Каменкой, но мы должны петь свои песни. Жду здесь — в Пятигорске.
Я еще наливаю чашку чаю.
Каменка, сосны на горе, костер, земляника.
Небо безоблачно, птицы, запах скошенной травы, творческий покой.
Один.
А где то там в Пятигорске пестрая суета гостей, симфонический день в Цветнике, театр дорогого товарища — П. И. Амираго (Его антрепренера), чудесных импрессарио Юзика Казарова, Володи Снарского, Басманова-Волынского.
Поездки Кисловодск — Ессентуки — Железноводск.
Съезд знаменитостей.
И там — на балконе Бристоля — Его друг Мария Комарова — нежная, поющая, грустная.
И всегда нервная, мятущаяся.
Поэт сердцем слышит ее волненья, вопросы.
Чудесный она товарищ.
Ему хочется поехать, Он готов, Его крылья вздрагивают.
Но я останавливаю: мне необходимо работать сейчас — закончить книгу — Его-моя биография Великого Футуриста,
Я также знаю: Его тянет к Песням, к движенью, к друзьям, к любви.
Дальше.
Я понимаю, чувствую, сознаю.
А Его здоровье — ведь на Каменке лучше.
О я слишком Его знаю; Поэт ничуть никогда небережет Своего здоровья — как денег — как славы — как общественного мненья — и тратит все это — земное — во весь Свой размах.