Вчера ради этого зайца она впервые, спустя год, переступила порог квартиры, которую купила, когда узнала, что забеременела и обставляла с такой любовью.
В детской пахло сыростью. Музыкальная карусель над пустой детской кроваткой жалобно пиликнула, наматывая на ярких пчёлок паутину. На пыльной поверхности комода с пелёнками и ползунками Марина нарисовала сердечко и, достав этого зайца из хрустящего целлофана, ушла, не оборачиваясь.
Сейчас она тоже не обернулась, хотя стеклянный заячий взгляд словно прожигал спину. Она поправила горшок с цветком, опасно накренившийся к мраморным ступеням. Поблагодарила дворецкого, что бросился ей помогать. Передала ему забытого каким-то дитём на перилах потрёпанного игрушечного цыплёнка. И как Золушка, спешащая на бал, взбежала по парадной лестнице.
Сердце то ли от волнения, то ли от бега выпрыгивало из груди, когда она вошла в распахнутые двустворчатые двери гостиной.
И «принц» не заставил себя ждать.
Вернее, его спина, затянутая в строгий чёрный фрак.
Его густая шевелюра была по случаю праздника обновлена стрижкой, и голова с аккуратным бритым затылком заметно возвышалась над головами других участников беседы, которую непринуждённо вели несколько мужчин.
«Метр девяносто четыре — рост Довлатова», — зачем-то вспомнила она писателя, когда вчера вечером решила всё же ознакомиться с фактами жизни частного инвестора Романа Гомельского, щедро и на все лады изложенные в сети. Наверно, потому, что как раз перед этим читала про чудом найденные на помойке фотографии Довлатова, на которых в толпе он выглядел богатырём, и заметку, как Довлатов представлялся по телефону: «Я такой большой, чёрный, вы меня наверняка помните». Вот оно рядом и легло.
Гомельский тоже был темноволосым, с густой щетиной, широкоплечим, но скорее изящным, чем могучим, и скорее красивым, чем просто мужественно-обоятельным, тоже выделялся в толпе.
«И его тоже вряд ли забудешь», — невольно хмыкнула Марина, хотя рост Гомельского был всего метр восемьдесят семь. И тут же вспомнила о другом. Что у её донора тоже были тёмные вьющиеся волосы, зелёные глаза и рост метр восемьдесят семь. И она ничего не знала два года назад, когда его выбрала, ни о росте Довлатова, ни о Гомельском.
Оглядываясь по сторонам в зале, она удивилась, что до этого момента и не замечала, насколько он высок.
Но больше чем его рост, сильнее, чем отсутствие детей в этой красивой зале с камином и винтажной позолоченной мебелью, залитую ярким светом и наполненную, кроме немногочисленной взрослой публики, приятной ненавязчивой музыкой и запахом живых цветов, её удивил инстаграм-аккаунт его жены. Среди нескольких тысяч снимков там почти не было детских. Только постановочные, с заказанных фотосессий.
У самого же Гомельского на странице, наоборот, было скудно с его портретами, но каждым достижением дочери он щедро делился и гордился. «Первый зубик. Первые шаги. Мы улыбаемся. Мы смеёмся. Вредничаем. Едим руками. Первый раз увидели кошку», — невольно улыбнулась Марина, вспоминая именно этот снимок, где Диана презрительно сморщилась, разглядывая усатое-полосатое живое существо.
И именно в этот момент Гомельский обернулся.
Глава 15. Роман
Роман, конечно, всегда знал, какая его жена эгоистка и насколько избалована. Но так незрело, инфантильно и безответственно она вела себя первый раз. Он всё же надеялся, что за три года их совместной жизни она повзрослела. Что свой ребёнок сделал её мудрее. Но, похоже ошибся во всём. И он не смог её простить, когда до сих пор трезвая, она пришла к нему мириться. Не извиняться, а именно мириться. Пока не смог.
Но вечер ещё даже не начался. И уж точно он не хотел сделать его памятным ссорой. Просто ему нужно больше времени, чтобы отойти.
А эта удивительная женщина, Марина Скворцова, что так неожиданно преобразилась и удивила его снова, излучала такое живительное спокойствие, вела себя так естественно, смеялась так искренне и смущалась так трогательно, что он словно оттаивал рядом с ней.
Не таял, а именно оттаивал, как промороженный насквозь кусок мяса. Покрывался мурашками, как изморозью, когда она нечаянно его касалась. И время от времени, когда она отворачивалась, закрывал глаза, стараясь угадать духи, но чувствовал только запах её кожи и что-то до боли знакомое и родное.