Он вспоминает последние Валины письма и нерешительно смотрит на нее.
— Валя, ты не рассердишься, если я о чем-то спрошу тебя?
— Спрашивай, Яша. — Облокотившись на стол обеими руками, Валя мечтательно говорит: — Знаешь, мне сейчас очень хорошо — сидеть так, смотреть на тебя, слушать тебя. Так уютно-уютно на душе…
Он благодарно усмехается и уже смелее спрашивает:
— Валя, скажи мне, почему ты писала мне такие скупые письма?
— Скупые? — переспрашивает она. — Знаешь, Яша, я все письма тебе писала за этим столом. Этой ручкой, — взяла она в руки тоненькую ручку, — на этой бумаге… Сидела там, где ты сейчас сидишь, и думала. Я много думала, Яша… Никто мне не мешал, так как я садилась к столу, когда мама и Вадик уже спали. Было тихо-тихо, и я была только с тобой, и каждая написанная фраза звучала для меня так, будто я произносила ее вслух… Я очень любила разговаривать с тобой, Яша!
Валя слегка разглаживает рукой скатерть, потом начинает водить по ней пальцем, ласково глядя на него.
— Что бы со мной ни случилось, я всегда буду вспоминать эти часы, — продолжает она. — Хоть иногда у меня было не так уж легко на душе… Знаешь, Яша, то, что прожито нами за эти десять лет, не сбросишь с себя, как изношенное платье, не вычеркнешь из жизни… И вот часто я думала: ну хорошо, ты одна, тебе никто не связывает руки, а у него — жена. Ведь она тоже живой человек! Я не знала тогда, что вы не живете вместе и что судились, — быстро прибавляет Валя. — Но… хоть бы и знала, не смогла бы, пожалуй, думать иначе. Я думала: у него жена, дети… Каково будет им, если ты заберешь у них того, кто для них дороже всех в мире? Нет, Яша, я вовсе не собираюсь упрекать тебя! Сейчас мне кажется, что ты поступил так, как должен был поступить. Ты не мог больше так жить — и кто осудит тебя? Но у меня несколько иное положение, хоть я тоже, может быть, имею право на счастье…
Лицо ее печально, и Якова тоже охватывает грусть, и ему уже хочется, чтобы Валя замолчала и только водила пальцем по скатерти, чертя на ней какие-то таинственные знаки, которые не прочесть ни ей, ни ему.
— Яша, — отрывает она взгляд от стола. — Я тоже хочу у тебя кое-что спросить. Но ты тоже не сердись на меня…
— Разве я могу на тебя сердиться, Валюша?
— У тебя есть фотография твоей жены?
Этот неожиданный вопрос явно неприятен Якову.
— Я все вернул ей, — холодно отвечает он. — И… зачем она тебе?
— Я хотела бы посмотреть на нее…
И немного погодя, устремив взгляд куда-то в сторону, Валя снова спрашивает:
— Она… очень красивая?
— Вот мы и ревнуем! — засмеялся Яков, а Валя сердито вспыхнула. — Ну, не сердись, Валюша, я пошутил… Ты для меня сейчас красивее всех женщин на свете!
— Ты это так говоришь, словно хочешь утешить меня, — с горечью усмехается Валя.
— Ну, давай не будем ссориться, — он берет ее теплую руку в свою. — Ведь это наш день, Валя!
— Да, наш, — покорно соглашается она. — И мы пойдем сегодня за город… А помнишь, как мы когда-то ходили за город? Ты, я и Наташа?
— Наташа?
— Наташа, Сверчевская. Неужели ты забыл? — удивляется Валя.
— А, это тот бутончик?
— Вот-вот, так ты дразнил ее, — весело подтверждает Валя. — А помнишь, как ты все время шел и удивлялся, почему у нас руки сжаты в кулак?
— Вы даже когда прощались, кулаки подавали, — вспоминает он.
— И ты тогда хотел расцепить мои пальцы. Я сердилась, а Наташа помогала мне отбиваться от тебя… А ты знаешь, почему все это было?
— Откуда же мне знать! — смеется Яков.
— Потому что мы с Наташей сделали маникюр. Шли мимо парикмахерской, и вдруг Наташа говорит: «Давай сделаем маникюр. Чтоб, как у взрослых…» И мне очень захотелось положить свою руку перед маникюршей. А потом, когда мы вышли из парикмахерской, казалось, будто все только на наши пальцы и смотрят. И стыдно было. Боже, как стыдно! Особенно, когда встретили тебя…
— Как же я этого не заметил? — удивляется Яков. — Ведь не ходила же ты все время со сжатыми кулаками!
— А я в тот же вечер счистила лак. Часа два возилась. Боялась, как бы мама не заметила маникюр…