— Займите свое место, — указала судья на один из двух стульев, стоявших за барьером, перед столом суда.
Яков, не подымая головы, сел за барьером.
— Нина Федоровна Горбатюк?
— Я! — откликнулась Нина.
— Займите свое место.
— Дочек возьми, — громко зашептала Лата.
— Это ваши дети? — спросила судья.
— Мои.
Нина уже стояла за барьером, с дочками впереди себя.
— Зачем вы их сюда привели? — строго спросила судья. — Сейчас же выведите детей в другую комнату!
«Молодец, правильно!» — одобрил Яков распоряжение судьи. В эту минуту она казалась ему хоть и не особенно симпатичной, но, во всяком случае, справедливой.
Нина вернулась уже без детей, злая на себя, на судью, на весь мир. Теперь она была убеждена, что судья — на стороне Якова: с самого начала придралась к ней!..
Судебный процесс входил в свою обычную колею. И Горбатюки были уже не только Ниной и Яковом, а прежде всего сторонами в этом процессе.
Объяснив им их процессуальные права, судья спросила:
— Какие ходатайства будут у заявителя?
Яков проводит языком по пересохшим губам, хрипло говорит:
— Прошу рассмотреть мое ходатайство о закрытом процессе. Я коммунист и ответственный работник… «Зачем я это ляпнул?» — тут же с досадой думает он.
Судья достает из папки заявление, читает его вслух. В зале нарастает шум.
— Каково мнение второй стороны?
— Я против!
Судья наклоняется к пожилому народному заседателю, затем — к молодому, что-то шепчет им, и они по очереди кивают головой.
Яков напряженно следит за ними, и ему кажется, что даже по движению их губ он может догадаться, о чем они говорят. «Отказать» — как бы слышит он, и ему становится страшно.
— Суд, посовещавшись, определил: ходатайство заявителя разрешить в ходе судебного следствия, — объявляет судья.
Яков с облегчением вздыхает. Это, конечно, не то, чего хотелось бы, но и не то, чего он боялся. У него еще остается надежда, что позже, когда начнется их допрос, суд выпроводит всех из зала.
Немного успокаивается и Нина. Когда внушенная ей Латой мысль о том, что Яков подкупит судью, казалось, подтвердилась приказанием Таран вывести детей, она поняла, что нужно ждать самого худшего. Поэтому, услышав о ходатайстве Якова, была заранее уверена, что суд удовлетворит его, и прониклась еще большей неприязнью к судье. Теперь же, хотя предубежденность против Евдокии Семеновны и не совсем исчезла, решение суда ободрило ее. Значит, правда на ее стороне, если судья не осмеливается открыто поддержать Якова, и не так уж легко будет выгородить его и свалить всю вину на нее!
У Нины чувства были так же обострены, как и у Якова. Она не только слышала то, о чем говорили члены суда, но и чувствовала, что они хотели сказать, замечала каждый их жест, каждый взгляд и истолковывала все по-своему…
Может быть, потому судьи так спокойны и, на первый взгляд, лишены малейших человеческих слабостей, что в течение шести, восьми, а то и больше часов за ними следят настороженные, внимательные взгляды присутствующих в зале. Может быть, именно потому и была так спокойна, так неприступна Таран, так торжественны и невозмутимы народные заседатели…
Судья снова склоняется над раскрытой папкой и зачитывает заявление Горбатюка. Нина уже знакомилась с заявлением, когда приходила к судье, но сейчас ей кажется, что она слышит его впервые. У нее начинают дрожать губы, и она изо всех сил старается сдержать эту дрожь, боясь расплакаться.
— «…С 1940 года я нахожусь в зарегистрированном браке с гражданкой Горбатюк Ниной Федоровной…» — читает судья.
«Это я — гражданка! Не жена, а гражданка!.. Какое холодное, злое слово! Как он мог написать его! После наших восьми лет…»
— «В браке прожили восемь лет. От совместной жизни имеем двоих детей: дочь Ольгу, 1941 года, и дочь Галину, 1945 года рождения…»
«Да, двух дочек, которых ты хочешь бросить так же, как меня! Да, Оля, а не Ольга, как пишешь ты, родилась в 1941 году. Ты, вероятно, забыл, в каких условиях она родилась, иначе не мог бы написать так холодно и официально. Я родила ее в небольшой сельской больнице за Донцом в те страшные дни… Мы эвакуировались из-под Киева, наш эшелон разбомбили, а вскоре у меня начались родовые схватки… Помнишь, как ты бегал к военным, умолял их дать подводу, как они, ссадив раненых, отвезли меня в ближайшее село, где была эта больница? Ты плакал, оставляя меня там, плакал так, словно не надеялся уже увидеться со мной, а я, несмотря на страшную боль, улыбалась, чтобы успокоить тебя… А потом мы двинулись дальше, уже с маленькой Оленькой, так как фронт находился совсем близко. И каким чутким, каким нежным ты был к нам обеим! Какие это были счастливые часы!.. Что же случилось с тобой? Почему ты так изменился, что я не узнаю тебя?»